Я, Данила - [96]

Я бросил книгу.

Ибрагим услышал шум и обернулся.

— Устал?

— Запыхался, сынок, пока поднялся с писателем на одну высотку, а ведь я и через девять гор пройду — не задохнусь.

— Спроси меня последний урок.

— Знаешь что, иди-ка ты лучше покатайся… Все ребята сейчас на улице… А я немножко сосну.

— А на чем мне кататься?

— Одолжи у кого-нибудь до завтра. А завтра купим.

— А если сломаю?

— Береги себя! Все остальное возместим.

Сын ушел. Шелковые нити сладкого дневного сна стали нежно меня обволакивать. Я обрадовался — вот хорошо-то! Задам храпака аж до пяти. Пораньше поужинаем. А то опять с Малинкой встретимся… Нога ее прорвала черные завесы забытья. Я узнал ее по тонкому белому рубцу, проложенному на коже осколком снаряда. Нужно ли что-нибудь сказать… ерунда, об этом не говорят. Иди же ко мне, шептала моя, никто не увидит и не услышит. Я поцелую твое белое колено! Дивный сон, ты даешь все, ни к чему не обязывая!

Из глубин горла несется мужской зов.

Малинка еще распускает волосы.

Зов все настойчивей.

Малинка — привидение, превзошедшая красотой самое себя, жестом приказывает мне отвернуться, дать ей раздеться.

Данила,

кто-то упорно зовет меня, а я знай себе тороплю Малинку, и только я обнял ее и втащил к себе под одеяло, как вдруг этот настырный голос наконец проник в мое сознание, уютно умостившееся в самой отдаленной извилине.

— Проснись немедленно!

Я вскочил, взбешенный из-за сорванного свидания.

Санитар Муйо щурится от снега и кричит мне в окно:

— Беги скорей в больницу! Ей плохо. Зовет тебя.

— Кто? Докторша?

— Да нет же! Малинка…

Ноги мои подкосились, чуть не сложившись гармошкой. Я в ужасе вспомнил сон. Уж не начал ли я предчувствовать, как корова дождь, а овца — резню в загоне?

Хаджи с дочкой выбежали в коридор.

— Что случилось? — шепчет хаджи таким голосом, как если бы сгорела Мекка. — Что сказал Муйо? Уж не с Ибрагимом ли что стряслось?

Я их успокоил и вырвался из их рук. В больничном коридоре стоит докторша, холодное надменное лицо обрамлено факелом огненных волос.

— На втором этаже, четырнадцатая палата. Пыталась сама сделать выкидыш. Внушите ей, что она будет жить. А потом зайдите ко мне!

— Есть зайти к вам!

Я робко постучался в дверь.

На кровати сидит толстая старая ханум с четками в руках. Мертвыми заплывшими глазами, которые едва видят в узкие щелочки, она показала мне на соседнюю койку и снова предалась молитве.

Среди множества подушек лежит женщина. Рука на одеяле задвигалась, два пальца поманили меня и, словно два стебелька, снова легли. Малинка! Осунулась. Истаяла. Огромные глаза. Подурнела. Постарела за четыре дня на двадцать лет. Опустошенная — хоть плачь.

— Видишь, что со мной стало?

— Вижу.

— Доктор сказала тебе?

— Сказала.

— Знаем только она и я. Данила, я умру. Хотела под конец сказать тебе…

— Чепуха! Через неделю выйдешь.

— Нет. Я чувствую…

— Обычное женское паникерство. Через неделю будешь дома, даю честное слово, Малинка, знаешь, я, конечно, не ожидал, но… как выйдешь, мы сразу поженимся и… делу конец!

По лицу ее прошла черная тень гнева.

— Уходи! Я тебя не для этого звала.

— Хорошо, хорошо, успокойся, может, тебе что-нибудь принести?

— Уходи!

— Апельсин, лимон, инжиру?

— Уходи! — крикнула она и потеряла сознание. Толстая ханум повернула свои сто килограммов больного разбухшего тела и глазами приказала — вон!

С шапкой в руке, как побитая собака, как последний дурак, я вышел на снег.

— Я же велела вам зайти! — догнал меня голос.

— Ах да, извините!

Я встал посреди комнаты, как преступник, струхнувший перед грозным полицейским следователем. Докторша подошла ко мне.

— Почему вы тогда убежали?

— Не понимаю. Когда?

— Когда я была пьяна.

— Ах, вот вы о чем… Слушайте, товарищ доктор, бросьте чепухой заниматься. У меня нет времени на чужие истерики и обмороки.

— Вот вы как?

— Да, так.

— Опустите руки!

— Что? Не понял!

— Руки вниз. Вот так.

И она влепила мне такую пощечину, что я покачнулся. А потом, заложив руки за спину, отошла к окну.

— Для этого я вас, собственно, и позвала. Чтобы расквитаться за оскорбление. В меня вы плюнули, святоша и чистюля. А Малинке, как простой смертный, сделали ребенка и бросили без всяких причин. Я была о вас лучшего мнения. А на поверку вы ничем не отличаетесь от других. Даже хуже. Ваше лицемерие ни с чем не сравнимо. Грязь еще можно стерпеть, когда она на виду. А вы завернули ее в целлофан, в какой заворачивают лекарства и сладости. А теперь вон!

— Я хочу вам только объяснить…

— Вон! Или я позову доктора!

— Целую ручки, мадмуазель!

— Идиот! — Я был уже в коридоре, когда меня, словно гладиаторская сеть или ковбойское лассо, снова настиг голос: — Постойте! Я разрешаю вам каждые два часа навещать Малинку. Она все еще верит только в вас. Но при одном условии — не вздумайте ей ничего обещать. Замужество, помощь, совместный отъезд и так далее.

— Я уже…

— И что?

— Она прогнала меня.

— Правильно. Вы забыли, что и женщины умеют быть гордыми. Можете идти!

— Целую ручки, мадмуазель.

И уже на лестнице я услышал за собой гневный возглас:

— Деревенщина!

Сыну я, пожалуй, дам еще один совет: сынок, старайся обойтись без пощечин. И не заводи себе другую даму сердца, пока не разберешься с первой. С двумя сразу — запутаешься. Даже гении, что нашли средство летать к звездам, являются одноженцами. Только дикари с лопушиными мозгами да равнодушные турки пускались в такие авантюры. Всех прочих ударяли по зубам, по карману или — по биографии.