Я была рядом - [31]

Следующие десять минут я рассказываю ей о регулярных сбоях в системе мобильной связи, особенно в Танамбо: «Я однажды получил сообщение из Австралии от совершенно незнакомого человека, такие вещи случаются». Она начинает мне верить, но все еще настаивает на том, что получить сообщение из Австралии не то же самое, что от меня. Я соглашаюсь и говорю: «Я не понимаю, что произошло, клянусь тебе, не понимаю. Это же надо было, чтобы какое-то дурацкое любовное сообщение попало именно в твой телефон и именно тогда, когда у нас и так любовных проблем выше крыши. Честное слово, как будто специально кто-то пошутил! Единственное, что я знаю точно, — это то, что отправитель не я. Поверь, ну прошу тебя, поверь мне. Это очень важно». И тут вдруг Алекс произносит слова, которые поражают меня до глубины души и в искренности которых я сомневаюсь до сих пор. Она говорит: «Знаешь, что причиняет мне самую страшную боль в этой истории? Вовсе не то, что ты мог отправить любовное сообщение другой, а то, что из всего тобой сказанного ясно: эти слова любви не могут быть адресованы мне». Алекс убила меня своей уязвимостью. В каком-то смысле именно из ее уязвимости растет мое чувство вины. Неужели из-за душевной хрупкости человека, которого любишь, надо терпеть такие страдания, если эта хрупкость оборачивается против тебя?

Короче говоря, она так до конца и не поверит в мои россказни про сообщение, но, изучив за долгие годы мой характер, не очень-то склонный ко лжи, даже несмотря на измену с певичкой, она не клеймит меня, а продолжает молча сомневаться наедине с собой. В конце концов конфликт с грехом пополам затихает. Наивность Алекс заставляет меня устыдиться, мне больно, но отступать поздно; я потенциальный монстр, я это прекрасно знаю и, однако, нахожу миллион оправданий своему монструозному поведению. На следующей неделе все сначала: Алекс звонит мне в офис и истерическим тоном, от которого мне становится даже жаль ее, говорит, что нашла среди уведомлений об истечении сроков платежа за школу какие-то неразборчивые и очень подозрительные каракули, выведенные, судя по всему, моей рукой. Алекс велит мне немедленно остановить рабочий процесс и мчаться домой, так как нам необходимо объясниться. Я без разговоров повинуюсь: снова мчусь на машине, снова оказываюсь перед дверью, снова пересекаю двор, снова захожу в гостиную, снова вижу ее на диване. Ее лицо искажено гневом, в руках лупа. Она протягивает мне бумажку, на которой я действительно узнаю свой почерк. Я тут же понимаю, что передо мной черновик письма Алисе, где я пишу примерно такие вещи: «Я не из тех парней, что соглашаются на любовь только потому, что им не хватает смелости сказать, „нет“», «Я бы хотел, чтобы она сама меня бросила, иначе это придется сделать мне», ну, в общем, ты понимаешь. Я точно помню, что в этом письме не раз фигурирует слово «развод». Я полный козел, что поделать! Это же надо было оставить черновик валяться где попало! «Читай!» — без лишних слов приказывает мне Алекс. Я решаю не падать в грязь лицом, а сначала хотя бы немного повозмущаться. Поэтому я отвечаю ей, изображая исключительную храбрость: «У меня тоже есть право на секреты, и я не должен оправдываться всякий раз, как ты этого потребуешь. Ты не имела права читать мои записи, а теперь не имеешь права требовать объяснений. Эти пометки касаются только меня». Она резко встает, бросает на меня убийственный взгляд, но я не теряю самообладания, чтобы в случае чего суметь отразить непредвиденный удар. Алекс оскорблена и стервенеет пуще прежнего: «Да как ты смеешь так со мной разговаривать! Читай, я тебе говорю! Читай! Сейчас же!» Из этой схватки Алекс выходит победительницей, я не в силах ей противостоять: я читаю письмо.

Это существенно портит положение дел. Надо сказать справедливости ради, что я использую любую возможность, чтобы почти с болезненной, лихорадочной тщательностью порыться в дневниках и телефоне Алекс. Я рою землю в поисках мобалийца и всегда обнаруживаю его. Я трясусь от страха быть застигнутым врасплох, я чувствую себя жалким рогоносцем, я говорю себе, что не должен копаться в чужих вещах, но на следующий же день возобновляю расследование — это становится дурным пристрастием, если не сказать прямо — мазохизмом. Среди ее записей я натыкаюсь на непристойности, которые меня просто убивают, я читаю слова, написанные по-английски: «Black to Blacks», в списке ее последних вызовов нахожу телефонный номер Кодонга, в черновиках песен — горы текстов, посвященных ему; как безумный я пытаюсь подобрать пароль и проверить ее почту, чтобы получить неопровержимое доказательство того, о чем подозреваю. Я даже не вполне понимаю, делаю ли я это из любви к Александрине, которая живет во мне, несмотря на мертвый сезон в наших отношениях, или я пытаюсь собрать побольше улик, чтобы наконец с чистой совестью бросить ее. Что касается ее, то тут тоже все неоднозначно. То ли страдание, которое я ей причиняю, заставляет ее искать счастья на стороне, то ли это просто предлог, чтобы иметь официальное право меня не любить. В общем, как-то вечером, в начале ноября, мы пришли с друзьями в ресторан, с нами полдюжины общих знакомых, да еще, разумеется, наши дети. Были Заина, Люк, Гвенола, Радо, Лоранс, и кто-то еще сидел между мной и Алекс. Атмосфера невыносимая, я для приличия улыбаюсь, но краем глаза наблюдаю за Александриной, ей явно паршиво, за весь вечер она не проронила ни слова, держится натянуто, взгляд рассеянный. Пока все делают заказ, Алекс отправляется в туалет, возвращаясь оттуда через пару минут, улыбается мне пугающе кривой улыбкой. Она садится, откидывается на стуле назад, делает мне знак, я наклоняюсь, и она шепчет мне, нервически гримасничая, за спиной сидящего между нами человека: «Я знаю». — «Что ты знаешь?» — резко выпаливаю я в ответ. «Я знаю, что у тебя кто-то есть. И имею доказательства». У меня опять сердце заколотилось, прошиб холодный пот, опять смертельная тоска на душе, опять я беру себя в руки, стараюсь успокоиться, хотя мне это плохо удается, — короче говоря, сильные ощущения, я за последнее время к ним почти привык. Присутствующие весело болтают, они превращаются для нас в часть интерьера, теперь существуем только Алекс и я: «О чем ты говоришь? Какие еще доказательства? Доказательства чего?» — «Ты прекрасно знаешь, о чем я». В течение трех-четырех минут я выкручиваюсь всеми возможными способами, хитрю, разыгрываю театральное представление, потом цирковое, ставлю подножки, ловушки, но в конце концов чувствую, что на этот раз сухим из воды не выйду. И вдруг она произносит то, чего я больше всего боялся и благодарил Господа за то, что она этого не спрашивает: «Ну, давай поклянись жизнью наших детей, что у тебя никого нет». У меня останавливается сердце. Я смотрю на нее с тем глубоким уважением, которое можно испытывать к злейшему врагу перед решающей битвой. Я честен, я играю по правилам, я признаюсь. Я убит, но в глубине души чувствую облегчение. Видимо, я даже не смог сдержать улыбку при упоминании Алисы, как когда-то Алекс не сдержалась при упоминании о своем мобалийце. Я признаюсь и вижу на ее лице тот же шок, что и полгода назад, когда однажды вечером я решил бросить ее ради певички, впрочем, на этот раз она не столь жестока. Ведь по-своему она отыгралась. У меня такое чувство, что на нас лежит проклятие, что жизнь — это замкнутый круг, порочный замкнутый круг.