Я была Алисой - [2]

Мое детство — это другое. Это рукопись в простеньком переплете, присланная мне как-то по почте одним ноябрьским утром, много лет спустя после того золотого полдня, когда она была создана. Вот только мое детство никогда не принадлежало мне в полной мере. И мистер Доджсон понимал это, как никто другой.

Часы на камине бьют дважды. Сколько же я так просидела, уставившись в окно? Чернила на кончике пера высохли. Теперь я часто ловлю себя на том, что вот так, как сейчас, бессмысленно и праздно провожу время. Мои мысли, словно бильярдные шары в лунки, разбегаются в разные стороны. Это бывает, когда я устала, когда ощущаю некое необъяснимое изнеможение. Порой я даже начинаю клевать носом в самый неподходящий момент — например, за чаем или незадолго до полудня, когда нужно просматривать счета.

Даже раздумья о моей неизбывной усталости вызывают у меня зевоту, и я с тоской смотрю на кушетку в углу с перекинутым через ее подлокотник красным вязаным пледом, почти утратившим первоначальный цвет. Мне удается подавить зевок, и я твердо говорю себе, что сейчас всего два часа и у меня еще масса дел.

Я аккуратно складываю послание Кэрилу втрое. Допишу потом. Затем открываю ящик стола и достаю оттуда пачку писем, перехваченных черной шелковой ленточкой. Здесь письма, которые я начала, но по разным причинам не закончила. С годами я поняла, что зачастую самым ценным посланием оказывается именно неотправленное. Сверху стопки письмо, начатое мной почти два года назад:

Милая Ина!

Я получила твое сердечное письмо в прошлый вторник…

Это все, на что меня хватило. «Сердечное письмо» Ины, полученное в прошлый вторник, хранится здесь же, в этой же стопке. Я вытаскиваю его, нацепляю очки (унижение, получаемое нами с возрастом, причем наиболее досадное) и снова его внимательно перечитываю:

Ты, наверное, не помнишь, когда мистер Доджсон перестал приходить в дом декана? Сколько тебе тогда было? Я сказала, что его отношение к тебе стало слишком нежным, когда ты подросла, что мать побеседовала с ним на эту тему и что он, оскорбившись, перестал нас навещать — ведь нужно же было как-то объяснить разрыв наших с ним отношений…

Вот на какое письмо я жажду ответить, а вовсе не на послание Кэрила, заботливо справляющегося о моем здоровье. Я желаю ответить на то письмо с того света моей милой сестры Ины, которой вот уже почти как два года нет в живых. Однако беспорядочные воспоминания, которые ей всегда удавалось пробудить или сочинить, будто она не дама из викторианской эпохи, а какая-нибудь волшебница или ведьма, с ней не умрут.

Умрут ли они с Алисой? Я часто задаюсь этим вопросом и надеюсь, что, прежде чем исчезну из этого мира, прежде чем мои кости упокоятся на церковном погосте, очень далеко от места, где покоится тот, другой прах, чужие воспоминания наконец сотрутся. Когда они не будут путаться с моими, я смогу наконец ясно вспомнить сама, что произошло в тот день. В тот, казалось бы, чудесный летний день, когда мы вознамерились разрушить Страну чудес — мою Страну чудес, его Страну чудес — навсегда.

Так вот, я действительно устаю. Устаю притворяться, что я до сих пор — всегда — Алиса в Стране чудес. Хотя быть Алисой Плезенс Харгривз ничуть не проще. А впрочем, я не знаю. И никогда не знала…

Кто истинная Алиса и кто выдуманная?

Господи! Сейчас мои слова звучат, как одно из стихотворений мистера Доджсона в жанре нонсенс. У него очень ловко получались такие вещи, гораздо лучше, чем у меня, у которой никогда — ни тогда, ни сейчас — не хватало терпения.

Я снимаю очки, потираю переносицу, в которую они врезались. В голове у меня смятение, а я не люблю пребывать в таком состоянии. Откровенно говоря, поездка и впрямь измотала меня. Я устала быть Алисой — и точка. И тем не менее мои воспоминания не дают мне покоя, по крайней мере когда я перечитываю старые письма, а это верный признак того, что я стала дряхлой полоумной старухой.

Кушетка так и манит. Сегодня очень холодно.

Пожалуй, все-таки прилягу.

Глава 1

Оксфорд, 1859

Отрубить им… ноги. Такая странная у меня в детстве была идея.

То, что некоторые люди, в основном королевы, расставались со своими головами — исторический факт.

Однако в моем мире людям с пугающим постоянством не хватало ног. Мужчины в длинных мантиях, женщины в пышных юбках — все скользят, едва касаясь земли, летят, как хлопья ваты по воздуху. Это мое первое и самое яркое детское впечатление.

У детей, я знала, ноги были. Но ноги тут же исчезали, стоило их обладателям подрасти. И если я никогда не подвергала подобную логику сомнению, то, наверное, потому, что уже тогда понимала: Оксфорд — это королевство, которое существует само по себе. Он отличался от остального мира и возвышался над ним. А миром, по моим тогдашним понятиям, была, разумеется, Англия, ибо солнце в те годы над викторианской империей не заходило. В Оксфорде существовали свои правила, там говорили на своем языке и даже жили по своему времени: часы в Оксфорде по сравнению с временем по Гринвичу спешили на пять минут.

И по логике вещей, если Оксфорд представлял собой самостоятельное королевство, а моя мать, миссис Лидделл, по всеобщему мнению, являлась его королевой, то, значит, я была его принцессой — или, точнее, одной из трех принцесс.