Взрыв на рассвете - [16]

Взобравшись снова на мостки, старшина нагнулся над телом проводника, приложил ухо к его груди и, убедившись, что тот мертв, вздохнул — беда… Корчась от боли, старшина наложил на бедро повязку. Найдя свой кинжал и повесив на грудь поднятый с кочки автомат, затолкал трупы немцев под настил, отнес тело партизана подальше в камыши и, прощаясь с ним, минуту посидел рядом, а затем, хромая, снова двинулся к мосткам.

Тихий шорох, раздавшийся сбоку, заставил старшину резко повернуть голову и вскинуть автомат. В шаге от него, почти вплотную к тропе, был привязан длинный плот. За ним виднелся узкий коридор, пробитый во время его движения в стене камыша. Итак, немцы приплывали с островка на плоту! Тогда у него один путь — вокруг заводи…

Старшина вылез на островок и присел под густым кустом. Огляделся по сторонам, прислушался. Нигде ни огонька, ни подозрительного звука. Положив палец на спусковой крючок автомата, двинулся вдоль берега, готовый в любой момент вступить в бой. Постепенно приближаясь к середине островка, он сделал вокруг него несколько кругов. Никого. И вдруг возле небольшого пригорка, на вершине которого темнела группа чахлых березок, пластун остановился, припал к земле. Слабый ветерок принес горьковатый запах дыма и аромат разогреваемых мясных консервов. Осторожно волоча раненую ногу, старшина на локтях пополз по склону пригорка. Вначале он увидел выкопанный в земле вход в землянку, а затем и дверь; сквозь щелку вверху пробивалась слабая, едва заметная полоска света. Он подполз почти к самому входу, пристроился сбоку под низким, опустившим до самой земли свои ветки кустом. И только сейчас почувствовал, как болит пробитое штыком бедро. Старшина попытался подняться и тут же, едва сдержав стон, опустился на землю. На ногу трудно было ступить, резкая, пронизывающая боль заставила стучать в висках гулкие и частые молоточки. Вытерев со лба холодный пот, старшина привалился к кусту плечом, вытянул по земле раненую ногу, прикрыл глаза.

Когда старшина открыл глаза, боль действительно ушла куда-то внутрь, оставив в душе лишь ненависть и жажду мести.

В эти недолгие минуты перед его мысленным взором один за другим вставали отец, Мыкола Вовк, братья Михаил и Виктор, сложившие свои головы в первый год войны, его сгоревшая дотла родная станица, где заживо сожжена была его мать и красавица жена Оксана, где в колодец бросили его дочурок-двойняшек. С тех пор, как Степан узнал об этом, враг перестал существовать для него как человек. Он сказал себе: пока бьется твое сердце, казак, ни один фашист, очутившийся с тобой рядом, не должен больше никогда топтать твою землю.

Медленно, экономя силы, он подполз к двери землянки; опираясь на автомат как на палку, встал на ноги. Дверь была от него в полушаге, он чувствовал на своем лице теплый воздух, идущий сквозь щели между досок, ощущал запах разогреваемого супа из концентратов.

«Что, швабы, устроились с комфортом? Небось не ждете в гости кубанского казака Степана Вовка? Ничего, придется встретить!» Сильным ударом плеча пластун распахнул дверь, сделал шаг внутрь и, вскидывая к плечу автомат, прислонился к стене. Землянка была погружена в полутьму; в дальнем правом углу, отгороженном брезентом, ярко горела керосиновая лампа и виднелись две согнутые фигуры, сидевшие за столом. Вместе со старшиной в землянку ворвался ночной холод и болотная слякоть, было видно, как в открытую настежь дверь заползает белесый туман и, растекаясь по полу, быстро приближается к брезенту. Один из немцев поднял от стола голову, повернулся в сторону дверей.

— Курт? — раздался голос из-за брезента.

И тогда старшина нажал спусковой крючок. Не жалея патронов, он стрелял до тех пор, пока не повалились со стульев на пол обе фигуры и не разлетелось вдребезги стекло лампы. Он уже опустил было ствол, как вдруг сработало появившееся у него на войне обостренное ощущение приближающейся опасности. Вскидывая снова автомат, он мгновенно шагнул в сторону. Инстинкт самосохранения не подвел его и на сей раз: из-за брезента, из угла землянки, прямо с пола брызнула автоматная очередь. Пули ударили как раз в то место, где он только что стоял, а несколько из них даже зацепили его плечо. Но прежде чем старшина почувствовал боль, он уже стрелял на звук чужой очереди. Он слышал, как его пули впивались в деревянную обшивку стен землянки, как рикошетили они от встречающихся на их пути металлических предметов, как трещало и звенело разлетающееся во все стороны стекло. Он стрелял до тех пор, пока не опустел диск. И тогда, перезарядив автомат и включив электрический фонарь, он, держась левой рукой за стену, а в правой сжимая оружие, медленно двинулся к брезентовому пологу.

Отбросив его в сторону, он увидел длинный, грубо сколоченный из досок стол, сплошь заставленный электро— и радиоаппаратурой, большой пульт управления со множеством датчиков и контрольных лампочек. У самых его ног лежали два немца. В углу землянки — приземистая печка-буржуйка с выведенной наружу жестяной коленчатой трубой, на которой разогревалось несколько котелков с супом и банок с консервами. Перед печкой, выронив из рук автомат, валялся и третий немец, тот, что открыл ответный огонь.