Взгляд Медузы - [44]

Как произошло все это? Фердинан не знает, не помнит. Он влезал по стене, но нога соскользнула, рука разжалась. Он потерял равновесие, упал на спину, ударился о землю. Он был до того пьян, что у него не хватило сил подняться. Он ждал, когда пройдет головокружение, тошнота. Солнце медленно поднималось по небу, загомонили птицы, роса, казалось, стала теплей. Однако дурнота, стиснувшая ему сердце, не проходила, в ногах, в руках, во всем теле была какая-то онемелость, голова тяжелая. Он лежал, не шевелился.

А потом вдруг на верхушке старой стены прямо над ним оказалась девчонка. Но кто была эта непонятная, эта отвратительная девчонка? Он не знал ее, и однако…

Она сидела наверху, выгнувшись, как кошка, готовая прыгнуть, и ее узловатые коленки все были в струпьях царапин. Но она не прыгнула, она оставалась недвижной, словно изваянная из камня. Ее огромные черные и прямо-таки выкатившиеся, выпученные глаза впились в него недвижным взглядом. Лицо ее было вымазано кричащими красками, и уродливая эта маска гримасничала, шипела. Она ничего не говорила, только скрипела зубами, и зубы у нее были черные. При этом она еще глухо рычала. Кроме того, там были странные и ужасные ярко-красные сердца, набухающие светом, из которых сочились розовые слезы. А еще два портрета девочек, пришпиленные к нежной кожице помидоров. Они кровоточили.

Плоды, сердца, слезы и кровавая испарина. Приятность, прохлада, глаза, раскаленные, как лава, и взгляд безумный от ненависти. Портреты были прибиты к сердцу поверженного, распростертого на земле мужчины.

Беспредельное, сияющее летнее утро — утро, замершее в безумии мести. Свет каплями крови просачивался под веки мужчины, небо оторвалось от земли.

Девочки в школьной форме, тощая младшая сестра, девочки — оскверненные, убитые, поваленные на землю — и сестра с лицом Медузы Горгоны. Все образы перепутались, накладывались, сталкивались, пронизали друг друга и оттого даже кровоточили. И мир в этом кровавом хаосе образов пошатнулся.

Вот что было, вот как это произошло. Стремительно и необратимо.

* * *

Нет, неправда, он ведь любил детей. Фердинан не был злым. Он вовсе не желал причинять зла этим девочкам, которыми случайно овладел. Просто всякий раз он пытался хоть чуть-чуть облегчить мучения любви, что сжигали его изнутри. Он был жертвой болезненной любви, мучительного желания. А поскольку был слаб, то не мог противиться им.

С годами слабость притупила его восприятие, затуманила мысли, подточила волю. Фердинан принадлежал к той породе людей, имя которым легион, что живут в полусне, на ощупь, полуосознанно и дальше себя ничего не видят. Зло прокрадывается в них, а они даже не ощущают этого, и укрывается в сердцах — в их слабых сердцах, не ведающих, что значит бдительность и мужество.

Зло укрылось в сердце Фердинана, как спрут в иле; словно этот моллюск, оно вытягивало щупальца, все множа и множа их. Зло творило свое дело в сумраке, оно оплело дремлющее сердце молодого человека, сбило с пути его желание. Став мужчиной, Фердинан не пробудился от оцепенения, покоряясь лишь безумным велениям своего естества, разрывающегося между плотским желанием и боязнью. Ибо его желание обладать детским телом было сравнимо только с его боязнью. Нелепой, бессмысленной боязнью слез детей, ставших его добычей.

А между тем Фердинан не был труслив. По крайней мере во внешних проявлениях. Ему случалось и драться, он никогда не убегал от встретившихся на его пути опасностей. Он не испытывал ни малейшего страха перед той войной, что так пугала его мать, и если бы его послали в Алжир, безбоязненно отправился бы туда. Нет, живший в нем страх был совершенно другого свойства. То был страх, смешанный с отвращением, с гневом, но и с наслаждением.

Бешенство и гадливость вызывали у Фердинана слезы плачущих от ужаса детей, их противные судорожные всхлипывания, мокрые лица, искривленные губы.

Ну почему та рыженькая так противно рыдала? Он ударил ее, чтобы она прекратила, замолчала, но эта идиотка еще сильней заревела. По ее лицу потоком струились слезы, школьный передник весь намок. Фердинан терпеть не мог пресного запаха слез, влажной кожи и ткани. Вот уж поистине тошнотворный запах. И тогда он попытался заставить девчонку замолчать, прекратить омерзительные эти всхлипывания. Он сжал руки на ее горле. Наконец-то плакса умолкла, глаза ее стали сухими, рот перестал кривиться.

Ах, как нежно было детское горлышко, какое это было наслаждение ощущать его ладонями. А еще сладостней оно показалось, когда наполнилось молчанием.

Вторая, белобрысенькая с косичками, не кричала и не плакала. Он пощадил ее, позволил уйти. Нет, разумеется, он заткнул ей рот угрозами. Пригрозил, что подожжет их ферму, и все, люди и скот, поджарятся в пламени. И еще велел ей выходить к нему всякий раз, когда он ее позовет. А не то и она, и ее родители горько пожалеют. Девчонка притворилась покорной, молча кивнула и ушла.

Она никому ничего не сказала, не выдала его, просто-напросто ускользнула и от его кар, и от удовлетворения его желаний.

Только Люси стала его сообщницей, и на нее он мог рассчитывать. Хоть на одну. Уж ее-то он укротил, она покорилась ему душой и телом. Да и куда бы она смогла убежать, кому бы смогла пожаловаться? Впрочем, а на что ей жаловаться? На его ласки, на то, что он дает ей наслаждение? Фердинан никогда не считал это поводом для огорчений и для бунта, совсем даже наоборот. А то, что она такая угрюмая и ведет себя, как дикарка, так причина этого в ее скверном характере и страсти к трагедиям, только и всего.