Взгляд - [3]

Гроук расслабился и, не торопясь, подошел к пещере. Из-за камня, прикрывающего вход, доносились сдавленные голоса. Гроук просунул пальцы в щель и, не обращая внимания на слабые удары, одним движением отодвинул глыбу. Вопль ужаса; несколько заостренных палок и камней, брошенных слабыми, хотя меткими руками; оцепенение большинства; голоса… Речь. Гроук удовлетворенно засмеялся — а Голыши, то ли загипнотизированные блеском его клыков, то ли пораженные смехом, — смехом, несвойственным ни одному животному, — замолчали. А Гроук аккуратно, чтобы не повредить, подобрал пожертвованных самочек и плавным движением внес их в пещеру. А когда самочки, быстро сбросив оцепенение, сбежали с ладоней и смешались с толпой, — подобрал с земли палки (к некоторым были приделаны костяные и каменные острия), положил пучок ко входу и, двигаясь с нарочитой медлительностью, отошел на пару десятков шагов, к реке.

Там он сел, привались спиною к удобному останцу, и принялся ждать. Терпение и любопытство побеждают страх.

Как всегда в минуты полного покоя, в душе Гроука зазвучала мелодия, отзвук произошедшего и предвидение будущего.

Какое-то время Гроук перебирал, раскладывал, поворачивал крупную гальку: наконец, разновеликие камни выстроились на песке особенным узором; в них уже чувствовалась мелодия. Гроук простучал по каменным спинкам костяшками — берцовыми костями буйвола, обглоданными то ли Голышами, то ли стервятниками.

Камни отозвались нужным звучанием — Гроук заменил только два. Опробовал — и отдался мелодии. Руки Гроука точно преследовали нечто невидимое, мечущееся по камням литофона, и преследование это оборачивалось музыкой, и в ней проявлялся и преломлялся мир долины. Стена гор и близость болот, и гады, скользящие в горячей тине, и сонные звери, и даже угрюмое смертоносное облако, уносимое ветрами и всегда остающееся на месте. И было в музыке то, что Гроук разглядел в Голышах, то, что неожиданно и благодатно оказалось необходимым ему.

Они слушали, слышали, а может быть — понимали. Не напрягаясь, он легко улавливал, как борются в них страх, и любопытство, и удивление, и доверие. Доверие.

И окаменелая душа одинокого рэбба внезапно сама наполнилась теплом и благодарностью.

Ветер переменился. Много дней подряд он ровно заполнял речную долину, донося запахи далеких лесов; и вдруг — ослабел, а потом повернул, и придвинулись запахи близких болот. Подымаясь на скалу, Гроук видел, как изгибается и становится все ближе облако Тлена. И запах его становился сильнее, или резко усиливался — и порывам ветра вторил тоскливый, внезапно прерывающийся рев бегемотов.

Добычи еще хватало — но следовало уходить.

Сам он мог оставаться долго — медленный яд Тлена не приносил настоящей опасности, — но слабым, хрупким Существам, искоркам разума, оставаться означало — угаснуть. Гроук давно, в считанные дни, освоил их примитивный язык и объяснял, насколько это было возможно для существ, не понимающих связи времен и событий, опасность; его понимали — и ничего не изменялось. Странный, слабый разум — все время порождает новые сущности, неожиданные и нелепые объяснения. Не видят, не способны увидеть действительность только миражи, не понимают ни прошлого, ни будущего — только смена миражей, хроники, разворачивающиеся по выдумываемым и тут же забываемым законам. Слабый, больной разум, все время на самой грани ухода в цветную животную бессознательность — и вдруг внезапные подъемы, сотворение миражей, на мгновение завораживающих даже могучего рэбба.

Гроук пытался рассказать истину, передать хотя бы часть великого знания, накопленного двумя тысячами Гроуков — и убеждался, что единое знание распадается, становится словами, в которых с каждым днем все меньше смысла, или (чаще) деталями, составными частями, украшением очередных миражей. И все же Освобождение происходило, происходил пусть неточный, но близкий резонанс разумов, спасительный для Гроука; и чувствовал он, что не может уйти, оставить частичку разума, частичку себя вымирать здесь, на краю болот. Наверное, неточный резонанс, нелепое, ни с кем из рэббов не бывалое Освобождение, а может, и влияние Тлена подействовали — Гроуку все чаще приходило в голову, что Голыши должны не просто выжить — они должны прийти в мир. Есть что-то большое в причудливых миражах их душ, в преломлении знаний от одного к другому, третьему, сотому и от поколения к поколению — большее, чем строгий и бездонный разум рэббов постиг и запечатлел.

И, может, Закон сильных — не единственный я не лучший закон, и все точные знания и связи, хроника действительности, накопленная рэббами, намного более сложная, чем возможно передать звучащей речью — еще далеко не все, и хроника миражей в конечном — итоге столь же близка к истине или столь же бесконечно далека от нее? А значит, мир этот, могучими руками рэббов превращенный в пригодный для жизни слабых — им и должен принадлежать?

Клочки и сгустки тумана, насыщенного Тленом, подползали к пещерам и хижинам, к обиталищам Голышей, стекающихся в долину под защиту рэбба. Оставаться — угаснуть… Гроук вслушивался в слабые голоса, всматривался в уродливые маленькие лица… Привязанность, смешная, незнакомая привязанность, потребность сильного в слабом, мудрого — в доверчивом… И когда Голыши в очередной раз согласились, что да, немедленно надо уходить, и в очередной раз не двинулись с места, Гроук решился.