Вызовите акушерку - [78]

Я всегда сторонилась миссис Дженкинс, прежде всего потому, что она была такой замызганной. У неё были грязные руки и ногти, и единственной причиной, почему я с ней говорила, сообщая о только что родившимся ребёнке, был страх, что она схватит меня за руку, что она делала с удивительной силой, если на её вопросы не отвечали. Проще было ответить коротко с безопасного расстояния и сбежать.

Однажды во время обхода я увидела, как миссис Дженкинс шагнула с тротуара на дорогу. Она стояла с широко расставленными ногами и мочилась в канаву, как лошадь. Вокруг было много людей, но никто из них не выглядел удивлённым видом потока мочи, льющегося в канаву. В другой раз я увидела её в переулочке между двумя домами. Она подобрала с земли клочок газеты, потом задрала пальто и начала тереть им интимные места, полностью сосредоточившись на процессе и всё время что-то ворча. Потом отпустила пальто и приступила к изучению содержимого газеты, тыкая его ногтями, нюхая, внимательно разглядывая. Наконец она сложила клочок и убрала в карман. Меня передёрнуло от отвращения.

Что ещё неприятного было в миссис Дженкинс, так это коричневое пятно на её лице, простиравшееся от носа до верхней губы и въевшееся в морщины в уголках рта. С учётом её туалетных привычек, которые мне довелось наблюдать, не трудно себе представить, чем мне казалось это пятно. Но я ошибалась. Узнав её получше, я открыла, что миссис Дженкинс нюхала табак (её «утешение», как она о нём говорила), и коричневое пятно образовалось именно из-за табака, выпадавшего у неё из носа.

Неудивительно, что продавцы в лавках её не обслуживали. Один зеленщик заявил мне, что может обслужить её снаружи магазина, но внутрь не пустит.

– Она жамкает все мои фрухты. Тискает сливы и помидоры, а потом ложит обратно. Никто их опосля такого не возьмёт. А мне торговлю надо весть, так что пущать её не стану.

Иными словами, миссис Дженкинс была местной «достопримечательностью», известной только по фамилии, всеми избегаемой, пугающей, осмеиваемой, но остающейся для всех полной загадкой.

Однажды сёстры получили просьбу от местного доктора из Лаймхауса посетить дом недалеко от Кейбл-стрит, что в Степни, в печально известном районе проституток, который я изучила во время краткой дружбы с Мэри, молодой ирландской девушкой. Врач сообщил, что пожилая дама с лёгкой стенокардией проживала там в ужасных условиях и, вероятно, страдала от недоедания. Имя пациентки было миссис Дженкинс.

Я свернула с Коммершиал-роуд по направлению к реке и нашла нужную улицу. На ней уцелело всего с полдюжины домов; от остальных, уничтоженных бомбами, остались лишь выщербленные стены, торчавшие то тут, то там.

Отыскав дверь, я постучала. Тишина. Повернула дверную ручку, ожидая, что дверь могла быть открыта, но та оказалась заперта. Я дошла до угла дома, но с той стороны всё оказалось завалено мусором, а окна покрывал такой толстый слой грязи, что заглянуть внутрь не удалось. Кошка с удовольствием каталась по земле, пока другая обнюхивала груду мусора. Вернувшись к входной двери, я несколько раз постучала громче, радуясь, что ещё светло – это было не слишком удачное место, чтобы оказаться здесь одной в темноте.

В доме напротив отворилось окно, и женский голос крикнул:

– Чё хошь?

– Я участковая медсестра, и мне нужно увидеть миссис Дженкинс.

– Брось камнем в охно на третьем, – посоветовали мне.

Вокруг валялась куча камней, и я чувствовала себя настоящей дурой, стоя там в форме медсестры, с чёрной сумкой у ног, и бросая камешки в окно. «Как же туда попал доктор?» – удивлялась я.

В конце концов, после камней двадцати, часть из которых не попала в цель, окно открылось, и мужской голос с сильным иностранным акцентом крикнул:

– Вы видеть старуха? Я идти.

Щёлкнули задвижки, и мужчина открыл дверь, заслонив при этом себя ею, так что я не могла разглядеть его. Он указал на дверь в конце коридора, сказав:

– Она жить там.

Коридор, облицованный викторианской плиткой, вёл мимо лестницы с изысканными резными дубовыми перилами, которые всё ещё были в отличном состоянии, хотя сама лестница разрушалась и выглядела очень опасной – хорошо, что мне не пришлось по ней подниматься. Дом, очевидно, был частью старой доброй блокированной застройки эпохи Регентства, но сейчас находился на грани разрушения. Двадцать лет назад его признали «непригодным для проживания», однако люди всё ещё здесь обитали, прячась среди крыс.

Когда я постучала в дверь, в ответ не раздалось ни звука, поэтому я повернула ручку и вошла. Комната оказалась общедомовой судомойней и прачечной, представляющей собой одноэтажную пристройку с каменным полом. К наружной её стене крепился большой медный бойлер, рядом с ним располагалась коксовая печь с асбестовой трубой, идущей вверх по стене и ныряющей в огромную рваную дыру в потолке, через которую виднелось небо. Помимо этого, в глаза мне бросились лишь большой каток для белья с железным каркасом и деревянными валиками и каменная раковина. Комната казалась пустой и заброшенной, в ней сильно пахло кошками и мочой. Стоял полумрак: окна были настолько чёрными от грязи, что сквозь них едва ли мог проникнуть свет. По правде сказать, свет проникал главным образом через дыру в потолке.