Вызов на дуэль - [12]

Получилось необычно: ярко и красиво. Кто теперь скажет, что я перерисовал все это из журнала или с открытки?

Минут пять любовался я своей картиной. Когда бумага высохла, я почувствовал легкий голод. Вылил из пузырька грязную воду и зашагал домой.

У подъезда меня остановил отцовский знакомый, сосед дядя Гриша.

— Можно посмотреть? — Он потянулся к альбому.

Я не возражал.

Он раскрыл альбом, и губы его прямо-таки заплясали от улыбки.

— И это все ты увидел на Двине?

— Да.

— Там растут пальмы? И где ж это видно, чтоб листья у них были красные, а стволы черные?

Я промолчал.

— А море желтое?

Я ничего не ответил.

Он как-то странно посмотрел на меня и, чуть прищурившись, что-то соображал.

— Слушай, — спросил он вдруг осторожно, думая, наверно, что я дальтоник, — а какого цвета этот асфальт?

— Зеленый, — сказал я, взял из его рук альбом и пошел домой.

Помню, отец как-то сказал мне, что детство — лучшие годы в жизни человека: живешь беззаботно, весело, свободно…

Так-то оно так, конечно… Кто ж станет спорить? Но до чего же хорошей была б у нас жизнь, если б взрослые всегда разрешали нам петь на улице, гнать деревянный чурбанчик, не отгоняли бы от окон часовой мастерской, а иногда бы даже разрешали нам рисовать красные пальмы…

Немножко об отце

Как-то в детстве я увидел старую фотокарточку отца, студента Московского учительского института. Он был молод, очень похож на себя, но волосы у него были темные, совершенно темные — ни одного седого волоска!

Неужели он когда-то был не седой? Иногда мне казалось, что он и родился седым…

Он был стар, мой отец, потому что родился еще в девятнадцатом столетии, и даже не в самом конце его. К началу нынешнего века — к тысяча девятисотому году — он мог хорошо читать и писать и даже успел окончить народное училище. Он видел живых жандармов и даже последнего российского царя: в Могилеве возле губернаторского дома, где помещалась ставка, царь, пустоглазый, с вялым, бледным лицом и в полковничьем мундире, вручал кресты георгиевским кавалерам, отличившимся на фронте.

Из всего рассказа о царе я не мог понять двух вещей: почему царь не присвоил себе генеральского звания — ведь он мог все! — и почему у него было такое несчастное лицо.

Еще отец рассказывал мне о том, как вез на фронт маршевый эшелон с солдатами, и на станции Жмеринка отдавал рапорт знаменитому генералу Брусилову, и тот пожал ему руку, и еще о том, как лежал в окопах у реки Шары под Барановичами, и германские пули свистали возле ушей, как осы впиваясь в землю, но ни одна не укусила его…

Отец мог бесконечно рассказывать о своей жизни, о волнениях в институте в дни похорон Толстого, об охоте, о давней своей мечте съездить в Париж и Египет — власти не дали справки о благонадежности, и о многом-многом другом.

Но рассказывал отец урывками — не было времени. У него всегда была уйма дел: в педучилищах, в пединституте, на избирательных участках. Вечно он пропадал на каких-то конференциях и совещаниях, ходил по школам, готовился к лекциям.

В городе у него было много учеников и знакомых, и когда мы изредка гуляли с отцом по городу, с ним то и дело здоровались люди, иногда останавливались и разговаривали на разные педагогические темы.

Я давно пытался затащить отца на речку. Все было бесполезно. В раннем детстве, когда мы жили в Мозыре, у широкой Припяти, мы иногда по выходным дням всей семьей ездили на рыбалку, загорали и купались. Но это было давно. С каждым годом у отца прибывало дел, и не так-то часто удавалось мне посидеть с ним на лавочке у Двины.

К моему ужасу, и здесь, в городском сквере, встречались его знакомые и все время прерывали нашу беседу. Отец рассказывал о своем детстве — он тоже когда-то был маленький, бегал по орехи, ловил плотичек, пек в золе яйца и рвал на болотах Могилевщины клюкву и бруснику. И на самом интересном месте к нему обязательно кто-то подходил.

Я сердито поглядывал на его знакомых и ждал, когда они оставят его. Как будто не было у них времени переговорить обо всем на своих собраниях и конференциях!

Однажды мне несказанно повезло. Отец сам, без уговоров и просьб, вдруг сказал мне:

— Искупаемся, а?

Вначале я даже не поверил своим ушам и недоверчиво посмотрел на него. Но тут же затараторил:

— Конечно… Сейчас же!

Я боялся, что он раздумает.

Отец захватил полотенце, и я захлопнул дверь. Он был раза в два выше меня, и мне очень нравилось это. Он был строг, серьезен, и это я тоже любил. Я был рад, что строгим и серьезным людям тоже иногда вдруг хочется влезть в воду и поплавать. У подъезда я встретил Леньку. Он у меня ни о чем не спрашивал, но я сказал ему:

— А я иду купаться… С отцом.

— Ну и хорошо, — ответил Ленька.

И это все, что мог я услышать от него!

Мы спустились к Двине. Я еще на ходу стал раздеваться, стащил рубашку с майкой и, когда мы пришли к воде, был в одних трусах. Пока отец, присев на камень, расшнуровывал один ботинок, я уже был в воде, пока он расшнуровывал другой — я уже плыл по глубокому месту.

Вода приятно студила тело, плескалась у затылка, ласкала спину и ноги.

К тому времени, когда отец снял ботинки и носки и аккуратно сложил на песок брюки и рубаху, верхнюю и нижнюю, я успел сплавать на середину реки и вернуться к берегу. Нащупав ногами каменистое дно, я проплыл еще немного, стал по грудь в воде и принялся поджидать отца.