Вызов - [57]

«Это было хорошо. Очень хорошо».

– Да. Спасибо, – Ань немного удивлен, но старается, чтобы голос его звучал уверенно. Он не заикается, и это определенно помогает.

«Интересно, а кто-то из остальных…»

– Ха! Почему бы и нет? Может, те двое, которых ты преследовала?

Тиёко пожимает плечами. Не в ее привычках сплетничать. Ей все равно, чем занимаются кахокийка с ольмеком. Она просто хочет опять вытащить Аня из его скорлупы. И у нее получается. Он смотрит на нее:

– Я хочу рассказать тебе кое-что. Что-то такое, о чем я еще никому не рассказывал. Ты не против?

«Вот дурак!» – невольно возмущается про себя Тиёко. Никогда она еще так не радовалась своей немоте, как в эту секунду.

Она кивает.

Пока длится рассказ, Ань не отрываясь смотрит ей в глаза. Голос его звучит ровно, размеренно. Он спокоен, тика нет и в помине.

– Совсем маленьким я был нормальный. В два-три года. Я это помню. Правда, я очень хорошо это помню. Как играл с красными резиновыми мячиками в парке, разговаривал с дядюшками, требовал у них игрушку, бегал, смеялся и говорил не заикаясь. Того, кем я стал сейчас, – кем я становлюсь, когда тебя нет рядом, – тогда и в помине не было. А потом мне исполнилось четыре, и я узнал о Последней Игре.

Тиёко зарывается головой в подушку. Сама она знала о Последней Игре со дня своего рождения. О Последней Игре говорилось в сказках, которые ей рассказывали с самого раннего детства. В колыбельных, которых ей пели на ночь, и в байках, которыми кормили ее родители, чтобы она вела себя как следует…

Последняя Игра была во всем и всегда. Разумеется, это ее пугало, и чем старше она становилась, тем глубже пускала корни тревога, но Тиёко всегда принимала это как данность. Это было частью ее натуры, и она этим гордилась – совершенно искренне. Но у Аня все сложилось иначе.

– На следующий день после того, как мне исполнилось четыре, отец свирепо выпорол меня прутом безо всякой причины. Я плакал, рыдал, молил. Но все было бесполезно, он не остановился. И с тех пор начался кошмар. Меня избивали, пытали, заставляли заучивать бесконечные уроки. Если я плакал, меня мучили еще больше. Меня заставляли повторять одни и те же задачи или движения сотни и сотни раз. Оставляли на несколько дней одного в коробке всего на несколько сантиметров больше меня самого. Морили голодом. Не давали пить. Топили. Заставляли работать на износ. В конце концов я научился не плакать. Не кричать, не протестовать. Я должен был понять, насколько все это серьезно. И я понял. Меня ломали – снова, и снова, и снова. Меня регулярно избивали. И говорили, что точно так же было с ними, и до них, – и так будет со мной и с теми, кто придет после меня. В десять лет мне проломили череп, и теперь у меня стальная пластинка во лбу. Я пролежал в коме две недели. Очнулся я уже с тиком и заиканием, но никого это не волновало. Эти люди – мой родной отец и его братья и ни одной женщины, ни одной! – лепили из меня Игрока и забыли невинного мальчика, которым я был когда-то. Они забыли ребенка, которым я когда-то был. А вот я так и не забыл. И так и не простил того, что они со мной сделали. Тиёко придвигается ближе. Она не может не сочувствовать ему.

– Я убил их всех, когда мне было одиннадцать. Добавил снотворного в дешевый рисовый виски, который они так любили, и поджег их, одного за другим. От огня они очнулись, несмотря на снотворное. Они метались в ужасе, и мне это очень понравилось. Дядюшек я бросил гореть одних, а на отца остался посмотреть. Я сказал им – про себя, потому что выговаривать слова мне было слишком трудно, – так вот, я сказал им: «Что посеешь, то и пожнешь». Я смотрел, как горит мой отец, пока не пришлось убраться из дома, потому что начался большой пожар. Тот день был самым счастливым в моей жизни… до сегодняшнего дня.

Тиёко накрывает его руку ладонью. Ань умолкает. И это молчание – самое откровенное, самое чистое из всего, что Тиёко слышала в своей жизни.

– Я ненавижу Последнюю Игру, Тиёко. Презираю ее. Она мне отвратительна. Если человечество должно погибнуть, то пусть погибает. Пока я жив, ни у кого не будет шанса на победу… – Пауза. – Ни у кого, кроме тебя. С этого момента.

«И чтобы у меня появился этот шанс, мне придется тебя покинуть, – думает она. – Надеюсь, ты сможешь это понять».

Снова тишина.

Тиёко приподнимается и целует его. И еще раз. И еще. Потом отодвигается. Они смотрят друг на друга. И молчат.

Ань перекатывается на спину и смотрит в потолок.

– У остальных скоро возникнут большие проблемы с перелетами. Их всех занесут в черные списки аэропортов, вместе со всеми псевдонимами, какие я только смогу найти. Если отыщутся новые имена, добавлю и их в эти списки. Летать без проблем сможем только мы с тобой. А, да, и еще тот сопляк, Байцахан. Я не смог найти на него никакой информации. Можно подумать, он никогда не пользовался Интернетом и прежде не покидал Монголии.

«Нет, он совсем не дурак. Просто он влюблен. И какова бы ни была его цель, он Играет. Играет жестче многих, если не жестче всех. Мне повезло».

Тиёко утыкается ухом ему в шею и печатает что-то большим пальцем на телефоне. Показывает ему.