Выйти замуж за дурака - [29]

Сбежала я, долго скиталась по лесам, один раз в болото забрела, чуть не увязла. И когда уж по коленки я в трясине-то застыла, ни взад ни вперед двинуться не могу, смотрю, едет прямо сквозь деревья черный всадник на черном коне и глазами сверкает, как горящими угольями. Остановился он передо мной, глядит и молчит. А потом протянул мне копье длинное древком вперед. Я за древко ухватилась, он копье к себе рванул и махом меня из болота вытащил. Так и пошла я за ним, грязная вся да замызганная, за копье держась. Долго ли, коротко ли шла, а только привел меня всадник тот на большую поляну. На поляне стоит изба – костями человеческими стены подперты, на крыше черепа красуются опять же человечьи, и глаза у них белым огнем светятся, так и жгут. Тут всадник исчез, а на пороге избы появился человечек невысокий в колпаке остром, звездами украшенном. Поглядел на меня и обратился в избу, за дверь:

– Мадам, сэт импосибль! К нам опять есть появиться ле пти бель фам!

А из избы голос, глухой такой да сварливый, ему отвечает:

– Охти, надоели мне энти девки! Одна хуже другой: стряпать не умеют, полы мыть не обучены, стиркой рук не марают, а туда же – в колдуньи рвутся! Не приму, гони ее в шею, Жакушка!

– Нон! Сэ нон комильфо! – произнес этот Жакушка. Я есть пожалеть ле повр пти анфан! Алле, мон анж! Иди есть сюда ко мне, дитя!

И поманил тот, в колпачке, меня рукой, войти, значит, приглашал. Я поднялась, грязь кое-как с сарафана отряхнула и робко так на порог взошла, а порог-то из ребер человечьих сделан!

Этот, в колпачке, завел меня в избу, а в избе просторно, ровно в палатах царских, и красота кругом неописанная: золото да серебро, да ткани дорогие! Мне-то о ту пору нигде такого видывать не приходилось. И свет сияет на всю избу яркий-преяркий, хоть ни лучины, ни свечечки здесь не видать. Хотела я было перекреститься, образа глазами поискала и слышу:

– Э нет, милая! Коль уж пришла сюда, про знамение крестное позабудь! Стены мне развалить хочешь?

Смотрю, встает с высокого резного кресла женщина красоты неописанной и величаво подходит ко мне. А мне страшно, и от того страха ни словечка я вымолвить не могу!

– Что ж, – заговорила тут женщина грозным басом, оглядевши меня с головы до самых пяточек. Вид у тебя самый распропащий, девушка. Что, мачеха из дому сжила?

Тут я все ей и тому господину в колпачке и рассказала. Послушали они меня и начали меж собой на иностранном языке переговариваться. Только и слышу, как она ему: «Анфан террибль! Сэт импосибль!», а тот ей будто шуршит в ответ: «Ма шер! Ма шер! Нон кон-несанс! Комси комса!»

Поговорили они этаким манером минут десять – я стою ни жива ни мертва, думаю: сей же час они меня есть начнут, а косточками моими порожек выстелют… И тут женщина этак усмехнулась и говорит мне:

– Что ж, милая, решили мы не губить тебя понапрасну, а в обученье взять. Благодари месье Жака Мишеля Жерардина, это он о тебе меня упрашивал, поскольку отношение ко всякой даме у него самое благородное… Научим мы тебя всему, что знаем, – лишь бы ты не тупа в обучении оказалась. Да вот еще что! Нынче всякое обучение платное, а поскольку взять с тебя нечего, будешь ты нам за науку отрабатывать: полы мыть, ковры трясти, сервизы чистить пастой меловой, котлы содой оттирать. И стирать тебе тоже придется… Умеешь?

– Умею, государыня, – сказала я, и это ей понравилось.

– А хоть знаешь ли ты, к кому попала? – спросила она меня.

– Не ведаю, – ответила я.

Усмехнулась женщинами обратилась тут в старуху страшную – с клыками до пояса, с горбом, на спине, с волосьями ровно пакля.

– Вот такой, – прошамкала старуха, – я в основном здешнему люду и показываюсь. Чтоб побаивались. Потому и кличет меня население Бабой Ягой. Тут она снова в красавицу переметнулась и добавила: – Но ты меня можешь звать «сударыня», «мадам» или на крайний случай «мэм». Запомнила?

А я уж кивала и в ноги ей кланялась.

– Боишься ты сильно, – поглядела она на меня проницательно. А ум боязливый к обучению неспособен. Убираю твой страх! – И пальчиками щелкнула.

И перестала я бояться. Тут она мне показала на человека в колпачке:

– Это месье Жак Мишель Жерардин, великий маг-чернокнижник из далекой Помиранции. Повезло тебе, девочка, что будешь ты у него обучаться.

Я и месье Жаку поклонилась.

– Что ж, – сказала мадам. Нынче отдохни, слуги тебя вымоют, одежду дадут, а с завтрашнего дня у тебя другая жизнь начнется, Василиса.

Как она мое имя узнала, ума не приложу, сестрица! Видно, такое сильное у нее было колдовство, что она без труда даже в разум человеческий проникала.

И начала я у них работать да чернокнижной премудрости учиться…

Василиса Прекрасная замолчала, переводя дыхание. Достала из пышного рукава батистовый платочек, обмахнулась им, отерла выступившие слезы…

– Не скажу, чтоб баловали они меня, – вновь заговорила она, – но и без провинности не корили. А уж какие науки колдовские мне они открывали – и поверить невозможно!

– Какие же? – нетерпеливо спросила я.

Прекрасная тезка перешла на свистящий шепот:

– Язык птичий да звериный я вызнала, все колдовские травы, что в зельях разных применяются, наперечет знаю, где какая растет – хоть с закрытыми глазами в лесу покажу! Баба Яга меня и ступой управлять научила, и погоду портить – середь лета заморозки устраивать, а зимой дождик вызывать… Долго ли, коротко, а прожила я у них почти до– совершеннолетия. И вот однажды летом, в ночь полнолунную, приказывает мне месье Жак выйти на двор. Вышла я, стою, тихо, а Яга с месье Жаком принялись заклинания читать, да такие, что у меня волосы на голове зашевелились – темные силы они вызывали! Закончили они, и тут услыхала я, как крылья шумят. Опускаются с небес на поляну перед избой восемь черных воронов, громадных, с теленка ростом; у каждого глаза горят, а в клювах держат они по книге.