Выверить прицел - [13]

Мы растерялись. Посмотрели на Гиди, а он, словно не видит и не слышит, тихо приказывает:

— Водитель, двигай. Двигай вперед.

Так я рассказывал и рассказывал хозяину «форда» — все то время, пока мы ехали от Раананы до перекрестка Геа.

— Спасибо вам. Здесь я сойду, — сказал я, — мне надо в Иерусалим. — В глазах у канадца стояли слезы.

— Солдат! — сказал он. — Солдат! Я тоже делать.

И смотрит на меня так, точно я должен сказать, что именно ему следует делать. И тут — я о таком и помыслить не мог бы — он сует руку в карман, вытаскивает оттуда зажатые в кулаке зеленые доллары и протягивает мне:

— Солдат, возьми!

Я отдернул руку и почти крикнул:

— Да вы что? Хотите заплатить мне?

А он, плача, стал умолять меня:

— Плиз, ну, пожалуйста, возьми! Я должен, дай товарищам, пусть купить себе сигареты, шоколад, это то, что я могу, вы за меня воюете, я тоже что-нибудь делать, возьми, пожалуйста!

И вдруг он обнял меня и стал целовать, и мои губы сделались солеными от его слез.

От перекрестка Геа я ехал на «вольво». В Иерусалим, домой. Последний тремп. Я сел в машину, положил голову на спинку сиденья, закрыл глаза. Руки крепко сжимают автомат, чтобы не выскользнул. Кто-то будит меня. Где я?

— Солдат! Ты меня слышишь? — настойчиво повторяет хозяин «вольво». — Я же тебе сказал, что приехали. У меня нет времени на твои сны. Ты спишь, что ли? Солдат, я дальше не еду. Тебе знакомо это место? Это Байт ва-Ган. Тут рядом хасидская синагога. Через несколько минут соберется миньян на вечернюю молитву. — Он посмотрел на меня внимательно и добавил: — Если, конечно, ты хочешь. И если умеешь.

— Извините, я немного вздремнул, я знаю Байт ва-Ган, конечно же, я знаю. Я здесь учился в талмуд-торе вместе с Довом. Отсюда мы и ушли. Вместе с Довом.

Он взглянул на меня:

— Из талмуд-торы? Куда ушли?

— Что значит куда? — удивленно отвечаю я. — Вы не знаете куда? Есть такие, что не знают? Туда! На Голаны, на войну, вместе с Довом. Отсюда. Здесь был наш призывной пункт. И здесь мы благословляли луну месяца тишрей.

Хозяин «вольво» говорит:

— Луну месяца тишрей? Сегодня благословляют луну месяца хешван. Ты не был дома месяц?

Он говорит, что прошел целый месяц? Может быть. Ему лучше знать. Он был здесь. Он продолжает спрашивать:

— А где твой товарищ? Уже дома? Слушай, солдат, через пару минут здесь, у амшиновских хасидов, соберется миньян и мы сможем вместе благословить луну, зимой не стоит это откладывать, ведь неизвестно, когда она покажется снова.

— Да, конечно. Нельзя откладывать, кто знает, что может случиться, — говорю я и снова смотрю на часы.

Осталось шестнадцать часов. Еще немного — и я дома. Все ждут меня. Я звонил из Рош-Пины. И дедушка там. Читает псалмы. Мама сказала, что он их читает с того самого времени, как я ушел на исходе Судного Дня. До тех пор, пока не вернусь. Но благословение луны пропускать не стоит. Кто знает…

ГИМЕЛ

Вечерняя молитва закончилась, молящиеся вышли на улицу и запели слова благословения луны месяца хешван, положив руки друг другу на плечи и пританцовывая:

Прекрасны светила, сотворенные Господом.

Всеведением Своим, мудростью и разумением Он создал их.

Силу и мощь даровал Он им, чтобы управляли миром.

Полны блеска они и излучают сияние,

прекрасен свет их во всей Вселенной.

Они радуются при восходе, веселятся при заходе,

с трепетом исполняют волю своего Владыки.

Я тоже плясал вместе со всеми, ранец подпрыгивал на одном плече, автомат — на другом. Я не хотел отделять себя от них, но знал: они из одного мира, я — из другого. Я — из Судного Дня.

Хасиды благословили друг друга и меня, я произнес ответное благословение. Казалось, что каждое слово обращено ко мне и ни к кому другому, и все на свете Шалом алейхем — «Мир вам» — говорятся для меня одного, и все приветствия «Мир входящему» обращены ко мне. Это я возвращаюсь домой с войны.

Хасиды разошлись по домам. Я остался один. Я тоже пойду домой. Но, прежде чем идти, я еще постоял немного во дворе амшиновской синагоги. Ивовые листья и сосновые шишки, валявшиеся на земле, источали тонкий аромат, светила луна, и мне хотелось стоять так и дышать, и ощутить в себе нечто, и удержать его, и сохранить это мгновение. Что я хотел ощутить и удержать — не знаю.

Отсюда я ушел — месяц назад. Стоял месяц тишрей, и его луна сияла тогда над нами, надо мной и над Довом. Сейчас хешван, и луна окутана облаками. Я поправил на плече автомат и ранец, намереваясь идти домой пешком, именно пешком, через лощину, спускаясь от Байт ва-Гана в Малху. Мне хотелось еще какое-то время побыть одному — до того, как приду домой. Я мог бы поехать от горы Герцля до Бет-Мазмиль на 18-м автобусе, но знал, что обязательно кого-нибудь встречу и он спросит: как дела, откуда я и куда, как себя чувствую, какова ситуация и что будет. Что мне ему отвечать? Как мои дела? Как я себя чувствую? Что еду домой? Что возвращаюсь с войны? Что там я повстречал самого себя? Рассказать про ужас? Про смерть? Про Бога, к которому взывал? Рассказать о тоске по Дову? И это в то время, пока мы стоим в набитом людьми автобусе, по радио грохочет шлягер и водитель кричит на женщину с тяжелыми сумками, которые она тащит с рынка Махане-Йегуда, чтобы прошла вперёд, в то время как та упрямо продолжает стоять посередине у двери из опасения, что не сможет сойти вовремя? И я решил идти один. Мне было необходимо собраться с мыслями.