Вьюга - [80]

А метель между тем набирала силу. Все крупнее лепились снежные хлопья, все яростнее завывал ветер, сотнями холодных игл впиваясь в овечьи морды. Когда встречный ветер достигал такой силы, не спасала даже густая шерсть. Замедляя ход, овцы начали жаться друг к другу.

Приближалось самое страшное — Перман-ага старался не думать об этом, хотя и понимал, что это неизбежно: не выдержав встречного ветра, отара повернет и тронется по ветру. Овцы сразу же пойдут ходко, чуть не бегом, и вскоре более слабые начнут отставать и одна за другой падать, чтобы больше уже не подняться.

Отара повернула и двинулась по ветру. Теперь чабану оставалось одно — идти или бежать за отарой, куда бы она ни шла, даже если перейдет границу. Попытки повернуть ее бессмысленны — опытный чабан не станет и пытаться, этим можно добиться лишь одного — раздвоить отару, а тогда половину овец придется бросать на произвол судьбы, чтоб спасти хотя бы остальных.

«Святой Муса, покровитель овец! Приди на помощь! Помоги уберечь отару!» Перман-ага сбросил сшитую из кошмы бурку, положил ее на ишака и в одном халате, по колено проваливаясь в снег, бросился догонять овец. Мерзнуть можно, а вот потеть — нет; вспотел, ослаб — все, упадешь, заметет снегом, и не найдут.

Отара шла ходко. Обе собаки, скрытые от чабана метелью, трусили по бокам, Перман-ага, задыхаясь, ковылял сзади. Он не отставал ни на шаг. Он сам не понимал, откуда у него брались силы. Ему даже удалось слегка повернуть отару, с равнины загнать в пески. Но эти пески не могли спасти овец. Барханы стояли голые, здесь все было вырублено — саксаул и кустарник, из этих мест было всего удобнее возить в город дрова…

Отара прошла по краю песков и выкатилась на такыр. Здесь, на ровном месте, овцы пошли еще быстрее. «О святой Муса! Спаси моих овец! О аллах, дай мне силы не отстать от отары!»

Видимо, святой Муса услышал мольбы чабана, потому что Перман-ага по-прежнему не отставал от отары, иногда чуть не вприпрыжку догоняя ее.

Овцы начали падать. Одна за другой, одна за другой… Пытаясь хоть немножко сдержать ход отары, заставить передних двигаться медленнее, Перман-ага, забыв о благоразумии, забежал вперед. И сразу случилось то, что должно было случиться: отара начала раздваиваться, как рогатина. «Святой Муса! На помощь! Хоть ту, левую половину заворачивай! Я отсюда буду!»

Перман бросился в обход той половины отары, что забирала вправо. Но овцы, отбившиеся влево, бежали и падали, падали, а те, что оставались на ногах, все больше уходили влево. Вмешательство святого Мусы заметно не было, а вот Ёлбарс и Атбилек действовали успешно. С помощью собак Перман-ага сбил наконец отару воедино и снова пошел за ней.

Чабан своими глазами видел, что соединить овец помогли ему собаки, однако нисколько не сомневался, что это святой Муса руководил действиями Ёлбарса и Атбилека и, оказав тем самым помощь ему, Перману, устремился к другим отарам, к другим чабанам, терпящим такое же бедствие. Но даже если бы собрать отару не удалось, Перман-ага все равно был бы уверен, что помочь в пустыне может только святой Муса. Не помог, значит, не смог, не управился — очень уж много людей и скота нуждаются сейчас в нем.

Отара все больше растягивалась в длину, в снежной мгле не видно было ни конца ее, ни начала. Она давно уже двигалась без передышки, и слабые овцы все заметнее отставали от передних, более сильных и выносливых. Но и те, что возглавляли отару, и те, что плелись в конце, двигались до последней капли силы, до последнего своего дыхания. Они словно понимали, что если упадут, то уже не встанут.

Овцы падали все чаще и чаще. Перман-ага, ослепленный белой мглой, видел лишь тех, что были перед ним, но он знал, что падают и передние — он то и дело натыкался на полузанесенных снегом еще теплых овец.

Перман понимал: больше половины отары пропало. Но он шел и шел вслед за оставшимися овцами, он должен был идти до тех пор, пока не падет последняя овца. Таков закон овцеводов, а Перман-ага был настоящим чабаном.

Вдруг он заметил, что отара вроде бы начала сбавлять ход, густеть, сбиваться в кучу. Слава богу, можно было наконец присесть где-нибудь за кустом и хоть чуточку передохнуть.

Однако Перман-ага решил обежать отару, чтоб поглядеть, в чем там дело, и, когда он это увидел, крик ужаса вырвался из его груди. Одна за другой овцы прыгали вниз с крутого обрыва. Задние подталкивали передних, торопясь последовать их примеру. Метались и лаяли собаки, пытаясь остановить, удержать овец.

Перман-ага пробовал отталкивать овец, бил их своим посохом, но удержать отару было так же немыслимо, как грудью преградить путь горному потоку. Овцы есть овцы: та, что следует сзади, обязательно повторит все, что сделала идущая впереди…

Когда последняя овца совершила свой смертельный прыжок, Перман наконец опустил посох и, подойдя к самому краю, заглянул вниз. На дне оврага лежала темная недвижная груда тел. В ужасе воздел он руки к небесам: «За что?! За что покарал ты меня, боже?» — крикнул Перман-ага и вслед за овцами бросился вниз с обрыва…

…Ни зимы, ни бурана… И вдруг орлы… Опять эти страшные птицы! Перман бросается на них, размахивает посохом. Одному он переломил крыло, другому шею… Но орлов слишком много. Их целая стая! Целая туча! Они хватают ягнят, хватают ярок… И вот один, самый огромный, самый страшный, бросается на Пермана и со зловещим клекотом впивается ему когтями в голову. «Папа! Папа! — слышит вдруг Перман в орлином клекоте. — Папа! Ты жив? Открой глаза, папа!»