Вьюга - [6]

— Расскажи скорей, как овца козу уела!

— Ишь как тебя забрало! — Аннабиби тихонько засмеялась. — Хорошим ты, сынок, чабаном будешь.

— Я, бабушка, козьим пиром буду!

— Пиром?.. Не надо тебе, сынок, пиром быть. Чабаном будь. Ты слушай, как они дальше спорили, коза с овцой.

Коза овце говорит: «А у меня борода есть!» А овца ей: «Толку-то в твоей бороде! Кто хочет, ухватит за бороду да и лупит! Прошлую зиму твоя борода ко льду примерзла — помнишь? Ты из проруби пила. Я ж тебя вызволила». Вроде бы сдаваться надо козе, приперла ее овна к стенке, да не на ту напали — опять пыжится коза. «Что, говорит, у тебя за шерсть: даже веревки не совьешь — козью добавлять приходится!» — «Это правильно, — говорит овца. — Моя шерсть на веревки не годится, она на ковры идет. А как добавят в нее твоей — только ослу на путы!» Разозлилась коза. «Раз, говорит, ты такое про меня болтаешь, я сейчас стишки про тебя сочиню! На весь свет опозорю!» — «Давай, — говорит овца. — Я тоже попробую. Посмотрим, кто кого осрамит!»

Тряхнула коза бородой и давай частить:

Горы для тебя — преграда,

Без мостка арык широк.

Верещишь ты вместо пенья,

Точно волк вцепился в бок!

А овца ей в ответ:

Не люблю крутые скалы,

На равнине мне не тесно,

Блею так, как мне пристало,

Не пою чужие песни!

Помолчала коза, потопала копытцами.

У тебя полно врагов,

Ты нехороша собою,

Шерсть лохмата, нет рогов,

Слишком молоко густое!

Подумала, подумала овца — да как выкрикнет:

Ты, коза, совсем невежда!

Ну к чему твои рога?

Шерсть моя дает одежду,

Варят сыр из молока!

Топала, топала коза копытцами, ничего придумать не может. Повернулась да и пошла.

— Все-таки за овцой верх остался, да?

— Конечно, детка, иначе и быть не может. Это ложь на корню засыхает, а правда всегда всходы даст.

Глава четвертая

Осень шестнадцатого и весна семнадцатого года выдались на редкость засушливыми. Молодая зелень пробилась лишь местами, слабая, чахлая, и вскоре засохла. Пастбища стояли голые — ни былиночки, в зубах поковырять нечем. Скотоводы хорошо знали эти зловещие приметы голода — тревога ползла по становищам.

Перман велел сыновьям пасти отощавших овец, отыскивая уцелевшую в низинках зелень. Сердар с охотой взял в руки посох чабана, зато старшего сына Перману никак не удавалось приохотить к делу.

Будить его поутру было настоящей мукой. Не обращая ни малейшего внимания на слова будившей его матери, Меред преспокойно почесывал живот, не давая себе труда даже открыть глаза. Если его насильно сажали в постели, он так и сидел с закрытыми глазами, а стоило будившему его человеку отойти, тотчас же валился и засыпал, даже не натянув одеяло. Мать и уговаривала его, и ругала, и бить пыталась — результат был один.

Однажды, когда все попытки растолкать маленького ленивца так ни к чему и не привели, мать взяла и намазала ему лицо арбузной патокой. Намазала и стала смотреть, что будет. Мухи, только что проснувшиеся с восходом солнца, мгновенно облепили Мереда. Мух было столько, что казалось, они не только здешние. Из соседних селений слетелись все мухи на этот нежданный-негаданный пир. Любой, в ком хотя бы теплилась жизнь, должен был вскочить и прогнать их. Меред не пошевельнулся. Не выдержала мать — подошла и платком вытерла ему лицо.

В другой раз мать вылила ему на голый живот пиалу холодной воды — парень даже не дрогнул. Он уже давно не спал, просто выжидал, пока Сердар отгонит овец подальше.

— Вставай, паршивец! — закричала мать. — Целое ведро сейчас на тебя вылью!

Меред не шелохнулся, только чуть приоткрыл глаза: возьмет ведро или нет. Взяла. Опрокинула на него. Меред вскочил и с душераздирающим воплем бросился на улицу, чуть не сбив с ног бабушку.

— Ты что ж это над ребенком измываешься?! — набросилась старуха на невестку. — Долго ли напугать? Не приведи бог заикой станет!

Получив неожиданную поддержку, Меред заревел. Ревел он долго, обиженным баском, время от времени поглядывая на мать. Та сидела в своем углу, злая, опустив голову, на сына она не смотрела. Она понимала, что старуха не права, но спорить со свекровью не решалась: хозяйкой в доме была не она, а мать мужа.

…Так и росли в семье у Пермана два сына, нисколько не похожие друг на друга. Сосали одну грудь, ели из одного котла, грелись у одного очага, а даже и не скажешь, что братья.

Перман не отличал ни одного из них, ни тому, ни другому не отдавал предпочтения. Он никогда не ласкал сыновей. Но и не бил. Провинившегося старался вразумить, объяснить, в чем его проступок. Иногда казалось, что он равнодушен к детям. Это было не так. Перман не потакал капризам сыновей, но любил их ровной и крепкой отцовской любовью: он только не давал им садиться себе на шею, как делают это некоторые излишне чадолюбивые родители.

Мать была другая, нетерпеливая, короткая на расправу. А бабушка металась между отцом и матерью — все ей казалось, что мать обижает мальчиков, а отец, ее сын, не очень-то любя сыновей, во всем потакает жене. Бабушка бросалась защищать внуков в любом случае, даже если видела, что ребенок виноват. Как наседка, защищающая цыплят от коршуна, готова она была телом своим закрыть внуков от собственной их матери. Не будь этого, может, и Меред вырос бы другим…