Выстрел в Опере - [172]

— Она потеряла ребенка? — омертвела Дображанская. — Боже, когда это было? Да говори, не томи! Я в Харьков по делам уезжала, меня два месяца не было. Приезжаю к Машеточке, открываю дверь, — ты знаешь, у меня ключ свой… А у нее на столе записка лежит! — Катерина Михайловна достала из раструба перчатки сложенный лист.

Чуб жадно схватила послание:

Жить неуютно, неправильно…

— Мамочки родные! — воскликнула чтица. — Дата — 1 января! Она это еще зимой написала.

— Тут нет про ребенка, — перечла Катерина. — Что с ним случилось?

— С ним — ничего. А ты, Катя, как, во-още, детей иметь собираешься? — подобралась Изида. — Я не из любопытства. Мне важное сказать тебе надо.

— Не знаю. — Дображанская задала себе прозвучавший вопрос. — У меня три аборта. Вроде без последствий. Я не проверялась потом, надобности не было. Но все может быть. Нет так нет… Как тут говорят: «Бог не дал» — и точка. Митя и не расстроится. Он меня так любит, что у него эта любовь аж через край перехлестывает. Она ему и гордость, и чувство собственного достоинства, и смысл жизни заменяет — все заполнила. Ему, пожалуй, на детей и не хватит.

— Еще бы, — подпела Чуб. — Жена — главный показатель благосостояния, вкуса и ума мужчины! А взгляни на тебя, так он — царь. Первая красавица Киева. Да еще и умна, да еще и верна, не изменяет, даже повода не дает. О твоей неприступности легенды слагают! А че, порядочность — тоже классная фишка! Ты не боись, я Митю проехала. Твой он по всем статьям. А я теперь и сама легенда. Да, Катя, дали мы им тут огня… Там нам такое и не снилось. Вот только детей у нас нет и не будет.

— Почему? — спросила Катя.

— Помнишь, — посерьезнела Чуб, — когда мы уходили сюда, время там останавливалось? А мы из того времени. И оно для нас остановилось. Совсем. Мне всегда будет двадцать пять лет. Машке — двадцать два года. Понимаешь теперь? Она никогда здесь ребенка своего не родит. Она всегда будет на первой неделе беременности.

— Вот так новость! — Екатерина Михайловна взглянула на свое отражение в зеркале. — А я давно примечаю, что у меня ногти ни на дюйм не растут. Понятно, мы боле не Киевицы, это раньше они у нас что ни день, на два сантиметра вымахивали, я уж и не знала, что с ними делать. А тут месяц, как ноготь сломала, а он и ныне такой же. Вот отчего Машеточка так долго болела… В нашем времени она б мигом поправилась за день, ну два. А здесь, кабы не Ольга, могла остаться калекой, поломанной, как мой ноготь… Погоди, погоди, что ж это выходит, мы тут будем жить вечно? — сделала нежданный вывод она.

— Выходит, что так… — огорошенно отозвалась «поэтесса».

— Жить не старея?

— Получается… Вот еще одна проблема. Это ж как-то объяснять надо лет через сто!

— Ну, сто не сто, а не раньше, чем лет через двадцать, — отодвинулась от преждевременной проблемы брюнетка. — Мне сейчас двадцать семь официально. На самом деле тридцать пять. Значит, лет через десять тридцать семь будет, — то есть почти столько, сколько на деле. Ну а выглядеть в сорок семь на тридцать пять — тоже не проблема. А там поглядим. Жить вечно. Однако… — Катя покачала головой, приноравливаясь к предстоящей им вечности. — Пожалуй, ради такой перспективы можно пожертвовать детьми.

— Я тоже на детях не заморочена, — закивала звезда. — Но Маша…

— Да, бедная Маша, — расстроилась Катя. — Как нескладно выходит: все, что нам в радость, ей во зло. Точно нарочно. Врубель ее умер, она во времени с ним разминулась. Ребенок не родится, потому как время стоит.

— Булгаков ничего не напишет. Мир ее — привидение, сволочь, оказывается, — добавила Маше бед Даша Чуб. — Ты в теме? Это он убить нас пытался, под трамваи, под машины пихал. Но нас не убьешь! Нас цепь-змея защищает. Но Машка страшно расстроилась. Она ж ему верила. И нам верила. А мы ее бросили. Я два месяца к ней не ходила.

— Я ее не бросала! — перечеркнула «мы» Катерина. — Я хотела ее с собой поселить. Да она сама отказалась. Оно и верно, у нас слуги, все всюду нос свой суют. «А у себя на квартире, — она мне говорит, — я смогу свои книги спокойно читать, ни от кого не прячась». Опять же — беременность. А она незамужняя. Скандал. Но я к ней что ни день человека посылала, с едой, с деньгами, с подарками, с гостинцами разными. Я ее не забывала! Это она последнее время точно избегала меня.

— Она и мне Ахматову не простила, — сказала Чуб. — И тебе Гинсбурга тоже. Она ж у нас такая, слегка ненормальная. — Даша почесала нос. — Знаешь, чего она мне говорила? Мол, это она во всем виновата. И в моих стихах, и в твоих домах, и в том, что Мира убить не смогла. И теперь за то, что мы его как бы убили, он будет вечно пытаться убить нас с тобой. И единственный способ его остановить — умереть….

— Умереть?! — громыхнула Катя. — И ты так, мимоходом, о том вспоминаешь? Два месяца спустя! Да бог с тобой…

— Бог?! — понадеялась на существованье Всевышнего Даша. — А ты не в курсе вообще, Машка в Бога-то верит?! По Богу ж самоубийство — грех.

— Вроде бы верит. Она во Владимирский ходила.

— Так, может, она в монастырь какой-то пошла? Наши грехи замаливать? На нее похоже!

— И то верно, — придержала свой гнев Катерина. — Я немедленно еду к настоятельнице Флоровского! После — в Покровский. Пожертвую им по десять тысяч. Надо — больше! На колени паду. Пусть только скажут, у них ли она? А если они истинно верующие, объясню, я не против. Просто хочу, чтобы сестра моя не сгоряча это решение приняла, а по истинной вере. Мол, горе у нее. С горя она к вам и пришла.