Выстрел собянской княжны - [16]

— Обещаю! — восторженно сказал Костя. — Клянусь!

Голова у молодого человека шла кругом от близости ее полных губ, от запаха ее волос и кожи, от нежных касаний обнаженных рук, с которых широкие рукава кофты свалились до плеч. Не утерпев, он схватил ее в объятия и поспешно и неловко поцеловал куда-то в ухо, потому что княжна отвернула лицо. С неожиданной силой Александра оттолкнула его.

— А теперь уходите! Все! Довольно! Не забудьте же, в чем поклялись! И приходите теперь завтра, расскажете новости! Приходите в эту же пору, я буду вас ждать! Н-ну… ступайте же!

— Не забуду! — вскричал переполняемый счастьем Кричевский. — Приду! Помню! — но спроси его кто хоть тогда, хоть после, в чем же именно поклялся он Собянской княжне — не припомнил бы юный помощник станового пристава, хоть разрази его гром небесный.

Когда затворилась за ним коричневая дверь с номером «семь», сходная теперь для Константина с райскими вратами, он пошел сперва вниз по лестнице, шатаясь и бормоча нечто несуразное, но вдруг остановился, поднял вверх указательный палец и сказал сам себе:

— Ага, каналья!.. — после чего огромными прыжками ловко помчался наверх, под крышу, в дворницкую.

Дворник Феоктистов, отбив положенное количество поклонов земных и поясных, исполнив утренний обет по числу прочтений «Отче наш» и подкрепив его дополнительным трехдюжинным исполнением «Богородицы» в честь избавления от утренних бесовских напастей, собирался уже благочестиво отойти ко сну, когда в тихую обитель его вихрем ворвался полубезумный помощник станового пристава и прямо с ходу, ничтоже сумняшеся, засветил Филату в ухо по примеру будочника Чуркина. Схватив громадного, перепуганного вконец дворника за грудки, Константин Кричевский встряхнул его несколько раз, и, глядя остекленелыми от приступа бешенства глазами в косенькие от страха глазки бедного мужика, захрипел, брызжа слюной:

— Чтобы сию минуту!.. Сию секунду чтобы… Дрова в седьмой номер! Чтобы печь истопил исправно! Ты меня понял?! Понял, каналья, спрашиваю?! Девке Проське скажи: ежели завтра все в хозяйстве барышни блестеть не будет — я ее на съезжую за косы сам оттащу! Так отхайдакают кнутом — век меня будет помнить! Ты понял?! Скажи: помощник станового пристава приказал! Холопская твоя морда! И чтобы барышне почет и уважение, понял?! Чтоб в пояс кланялся и шапку ломал! Одно слово ее — и тебе на Обуховке не жить более! Сгною в околотке! Пошел за дровами, сволочь!..

Нагнав на дворника страху смертного, весьма довольный собой, Константин Афанасьевич Кричевский в расстегнутой шинели, в шапчонке набекрень, весело подпрыгивая, пошел, почти что побежал пустынной уже улицей к выходу на Обуховскую, к дому, тою же самою дорогою, которой шел поутру. Нащупал по дороге в кармане мундира коробку, удивился. Припомнил — папиросы! Подарок милой княжны! Ах, какая она милая!..

— Сашенька… — ласково приговаривал Костя, достав папироску, оглядывая ее со всех сторон и даже обнюхивая. — Милая Сашенька… Моя Сашенька!..

При выходе из Инженерного поселка под зажженным уже чадящим фонарем, опершись на начищенную толченым кирпичом алебарду, стоял у своей полосатой будки все тот же Чуркин, неизменно краснорожий, неповоротливый и злой.

— Здравия желаю, ваше благородие Константин Афанасьевич! — весело крикнул он, завидев приближающегося Кричевского. — Премного благодарны вам за бумагу! Шибче торговлишка пошла! А что это вы такой расхристанный?! Застегните шинелку-то! Сиверко задул, не ровен час лихоманку какую подхватите!

Будочник был изрядно навеселе по случаю тезоименинства его кумы, но Константин этого не заметил.

— Чуркин!.. — счастливо улыбаясь, сказал он.

— Ваше благородие!.. — растягивая рот в подобие улыбки, скаля желтые зубы (так могла бы улыбаться московская сторожевая), охотно отвечал будочник.

— Чуркин!..

— Ваше благородие!..

— Чуркин!

Они обнялись и расцеловались, причем будочник поцеловал юного помощника станового пристава в пуговицу на мундире, а Костя уличного стража порядка и законности — в древко алебарды, случайно им прихваченное в объятия.

— Чуркин, дай огоньку! — весело попросил Кричевский, с непривычки неловко держа меж пальцев папиросу, как это делал на его глазах Белавин.

— Сию секунду! — Чуркин обернулся всем телом, издал мощный рык, подобный львиному: — Сады-ык!! Огня их благородию! Да поживее! А что это у вас будет, ваше благородие, позвольте полюбопытствовать? Трубка, что ли, бумажная?

— Темнота ты непросвещенная, Чуркин! Папироса это! Табак по новой моде курить! Трубки вовсе скоро из употребления выйдут, все начнут курить одни папиросы!

— Это-то быть никак не может, чтобы трубки вышли из употребления, — недоверчиво проворчал Чуркин, приглядываясь к незнакомому опасному предмету. — Потому как трубка вещь надежная и красивая, а эта фигля-мигля еще неведомо как себя покажет… А дозвольте, ваше благородие, в руки взять?

— Да бери, Чуркин! Вот, хоть три бери! Видишь, у меня их сколько?! — протягивая картонную коробку, обрадовался Костя и, заговорщицки понизив голос, с гордостью сообщил: — Она дала!

Будочник протрезвел на миг, внимательно, с прищуром глянул на молодого полицейского, но ничего не сказал, как бы и не обратил вовсе внимания, а весь увлекся разглядыванием папиросы.