Высшей категории трудности - [18]

Глеб разгладил карту и рядом с треугольником мелким чертежным шрифтом написал: "Продукты". Ужасный педант

— Ты, что, не мог этого запомнить?

Глеб улыбнулся. Его улыбка, как броня. От нее отскакивают все колкости и остроты.

— Мог. Но лучше записать. Меня вдруг понесло.

— Лучше записать, чем не записать, лучше сделать зарядку, чем просто проваляться, лучше есть, чем не есть. Господи, неужели тебе не скучно так жить?

— Но я ведь этого даже не замечаю, Неля. Я все это делаю механически. Все, что "надо", я делаю механически. А зачем на это тратить мышление? Думай не думай — зарядку делать надо, есть надо, уроки делать надо, дневник писать надо.

— Ты сухарь, Глеб!

От резкого движения свеча заплясала, и тени на стенах от нас с ним тоже заколыхались. Точь-в-точь, как в избе Кямова. И вдруг я вспомнила маску на лице сказителя: загадочную и непроницаемую. "Давно, давно, когда не было ни меня, ни моего отца…"

На лице Глеба я увидела усмешку.

— Что ты усмехаешься? У меня до сих пор не выходит из головы этот Тумпа.

— А ты опасаешься, что мы его встретим?

— Ты не смейся. Мне и в самом деле не по себе от этой легенды. Слишком уж много там всяких пророчеств. "Ан-ана, а вдруг проснется Тумпа-Солях?" Что тогда будешь делать?

— Сражаться. Со мной же Ойхта-Кури. Я неуверенно переспросила:

— Ойхта-Кури?

— Да. Разве ты не Ойхта-Кури?

— Глеб, ты ненормальный.

Я отвернулась. Господи, что происходит? Я осторожно коснулась пальцем его штормовки. Это он, оттаявший Глеб? Теплый Глеб? И он сейчас назвал меня великим божеством?

Мы вышли на крыльцо. Вокруг была черная ночь и белый снег. Откуда-то донесся Люськин смех. Но все это прошло мимо меня, я и сейчас еще чувствую себя какой-то прозрачной, все проходит сквозь меня, не задерживаясь.

Я брела по глубокому снегу, словно завороженная. Глеб шел за мной. Я боялась расплескать что-то переполнившее меня. Я Ойхта-Кури? Ты, Глеб, сумасшедший.

Я боялась оглянуться: а вдруг все это мне только почудилось? А вдруг обернусь, а сзади меня опять прежний Глеб? Чужой и равнодушный.

— Глеб… Я… ничего не понимаю. Ты страшно глупый, Глеб.

— Да, я глупый. Понимаю.

Я резко обернулась. Мне вдруг показалось, что он уходит от меня. Так резко повернулась, что потеряла равновесие и почувствовала, как меня подхватили руки Глеба. Я ничего не видела, в лесу было так темно… Я только слышала его дыхание.

Ох, господи, какие же мы глупые-глупые…

…Всю ночь меня преследовал Тумпа-Солях: страшный, лохматый. Он дико хохотал, и от его хохота вокруг падал лес. Я от него пряталась под вывороченными пнями, убегала и не могла никуда от него убежать. А потом неожиданно появился Глеб. Он взял меня на руки, я стала необыкновенно легкой и счастливой. С этим ощущением счастья я и проснулась. Что-то подобное я испытала однажды, проснувшись Первого мая. Было теплое солнечное утро, из кухни доносилась старая довоенная песня о Москве: "Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…" И мама уже хлопотала на кухне, и оттуда неслись вкусные запахи. Все было настолько хорошо, что я заплакала. Мне было необыкновенно хорошо, а я лежала, уткнувшись в подушку, плакала и смеялась и ничего не могла поделать с собой.

Так и сегодня я чуть не разревелась от счастья. Все у меня перемешалось: оттаявший Глеб и косматый Тумпа…

Мы идем на запад. Сзади в молочном тумане поднимается над лесом солнце. Не солнце, а пожар. Мороз небольшой, густой иней быстро покрыл рюки, выбелил заросшие физиономии наших парней, и они стали похожи на древних землепроходцев.

Глеб быстро прошел вперед и улыбнулся мне, И от этой улыбки пропал притаившийся где-то во мне страх перед дорогой, у которой нет конца, перед белым безмолвием тайги, и даже громоздкий рюк стал казаться не таким уж тяжелым.

…С Сашей случилось несчастье. Оя разбил ногу. Это первое и, дай бог, последнее осложнение в нашем походе.

Наш Саша — страстный геолог. В погоне за своими камнями он забирается в такие дыры, что нередко приходится его оттуда вытаскивать за ноги. Вот и на этот раз расковырял Саша снег и обнаружил под ним породу, в которой обязательно должны быть розовые сердолики. Ковырял, ковырял Сашенька мерзлую породу, да и съехал в старый шурф. Поднялся, а нога не разгибается. Когда ребята принесли Сашу, под коленом у него оказался кровоподтек величиной с блюдце. Люся ужаснулась: то ли ушиб, то ли перелом. Во всяком случае нужен холодный компресс, полный покой и обязательно рентгеновский снимок. Перевязали мы Саше ногу и пригорюнились: надо возвращаться. Но Саша заупрямился: сам доберусь до дому. Сам испортил себе поход — сам и должен страдать. Его неожиданно поддержал дед в заячьей шапке: "Чего там, довезу и посажу аккуратным образом в поезд. Али я не человек? Вы уж идите, идите, шалапуты…"

Перед отъездом Саша раздарил все теплые вещи: голубую меховую куртку, варежки, носки, свитер и штормовку. Продукты он тоже нам оставил. С собой только взял на дорогу немного колбасы и банку консервов. Меховая куртка — предмет всеобщей зависти — досталась мне.

Добрейшая душа, наш Сашенька-Машенька. Машей мы его прозвали за длинные ресницы, ямочки на щеках и удивительную способность смущаться по любому пустяку. Он — самый молодой, он у нас с Люськой — бессменный паж. "Саша, я хочу пить!", "Саша, я завтра дежурная, я боюсь утром идти к реке за водой!", и Саша безропотно приносит Люське воды, Саша с радостью соглашается помочь приготовить завтрак. Когда в группе кто-то сердится, Саша смущенно похлопывает своими девичьими ресницами и старается всех примирить.