Высота - [20]

— Сознательный. — Токмаков незаметно выбросил недоеденное яблоко.

— Молодежь теперь понятливая. Вот Машутка моя климат исправляет. А пруд какой у нас — видели? Зеркало — тридцать пять квадратных километров. Шутка сказать! Воздух стал более влажный. Испарения. Вот сейчас духотища, а все-таки у нас в поселке градуса на четыре прохладнее, чем у завода. А в холода — наоборот, градуса на четыре теплее. В других поселках клубнику в апреле морозом прихватывало. А у нас — нет! И климат теперь нам подчиняется…

Дарья Дмитриевна показалась в распахнутом окне.

— Идите скорей обедать! А то мой Кирилл Данилыч отравит вас своими скороспелками…

За столом разговор шел о яблонях «уральский партизан», о событиях в Китае, о неуемных ветрах, которые начинают всерьез мешать верхолазам, о тигро-льве, о телевизорах, о дискуссии в биологической науке, о доменном газе, о витаминах и кто его знает о чем. Токмаков изредка бросал умоляющие взгляды на Машу, как бы вопрошая: «Ну где же обещанный отдых?»

А Маша будто не замечала ни этих взглядов, ни с трудом подавленных зевков. Ей нравилась его беспомощность, и она еще поддевала его все время, втягивая в разговор.

— Скоро уезжаете? — спросила она, когда Борис в который раз заговорил о домне.

— Стараемся как можно скорее, — ответил Токмаков. — Закончим монтаж — и прощай, любимый город. Как говорится: «Мелькнет за кормой знакомый платок голубой…»

— Удивительно, как это вы еще цвета запоминаете!

— У меня хорошая зрительная память.

— А кроме зрительной — никакой?

— Наш брат привык разъезжать налегке, — сказал Токмаков в тон Маше.

— Опять куда-то ехать? — вовремя вмешалась Дарья Дмитриевна. — Я бы так не могла. Я только один раз на поезде ехала, в Каменогорск. А потом никуда дальше пионерских лагерей не выезжала. Дарья Дмитриевна и в самом деле безвыездно прожила в Каменогорске двадцать лет. Ей привезли сюда электрическую лампочку, немое, а затем звуковое кино, трамвай, здесь она пристрастилась к телефону, к автомашине — это когда Маша работала водителем.

— А я все время на колесах, — сказал Токмаков. — И мать говорила мне: «Бездомный, как шмель!..» Но я все-таки счастливый. Строитель!

— Шмелям тоже отдых полагается, — сказала Дарья Дмитриевна. — Какое же это счастье, если нет крыши над головой?

Завязался спор о том, что такое счастье и кто может называться счастливцем.

Берестов вдруг хлопнул себя по лбу, вскочил, засобирался.

— Засиделись мы. А день уходит. На Урал подадимся, прораб? Тут рядом, под горку спустимся. Удочки есть, наживку я тебе найду…

— Никаких рыбалок! — властно сказала Маша, подымаясь. — Константин Максимович ночь работал.

Дарья Дмитриевна всплеснула руками.

— Идемте, я вас на Борискином диване устрою. Замучили человека разговорами.

Над диваном висела карта Европейской части СССР и Европы, истертая, вся в дырочках от булавочных уколов, густо исчерченная волнистыми линиями, крестика-ми, — по этой карте Берестовы когда-то следили за ходом Отечественной войны.

Маша принесла подушку, взбила ее и положила на диван.

— До чего мягкая! — сказал Токмаков, погружая руку в подушку.

— Мама сама пух собирала.

— Вы меня разбудите, пожалуйста, через час, а то я могу тут до ночи проспать…

В комнате было свежо и совсем тихо, — только мошка монотонно гудела, тычась в оконное стекло.

Маша ушла на цыпочках, будто Токмаков уже заснул, и осторожно притворила за собой дверь. Она сидела в саду, часто оглядывалась на окно, затененное сиренью, и прислушивалась.

Прошел час. Маша включила радио, подошла к двери — тихо. Она прибавила звук, потом постучала, вошла в комнату.

Капельки пота выступили на высоком лбу Токмакова. Он хмурился, шевелил губами и дышал неровно — дыхание спящего, которому снится беспокойный сон.

Токмаков открыл глаза и увидел Машу.

— Как спалось? — спросила она.

— Выспался, как тигро-лев!

— Не шумно было?

— Шумно? — Он рассмеялся. — И над ухом кричали бы — не услышал. Зато от шепота просыпаюсь.

— В другой раз буду знать.

Поздно вечером добрался Токмаков к себе домой, в Новоодиннадцатый поселок.

В эту ночь Токмаков долго не мог уснуть на своей узкой и жесткой койке.

Только в доме у матери, в Плёсе на Волге, спал он после фронта в таком уюте, как у Берестовых. Один месяц за последние восемь лет, а то все — койки, топчаны, лежанки, нары или просто мать сыра земля.

На него повеяло сегодня мимолетным теплом чужого очага с такой силой, какой он никогда не испытывал раньше. От этого он острее переживал сейчас свою житейскую неустроенность, одиночество, трудное и безалаберное кочевье.

«И почему? — размышлял он. — После всех лет войны? Разве не заслужил я лучшего? Антенну поставить бы, я теперь знаю как… Книжную полку прибить… Ящик для писем и газет завести, на дверь повесить…»

Он скользнул взглядом по стенам, перечеркнутым ломаной световой линией. Лампочку прикрывал картуз из обгоревшей и пожелтевшей газеты — жалкое подобие абажура. Плащ-палатка на двери тоже казалась скроенной из холста двух цветов — светло-зеленого и почти черного. Плащ-палатка эта призвана была оградить от коридорного шума, но все равно слышно было, как за перегородкой кашляют, считают на счетах, слышно было не только, когда будильник звонил, но и когда его заводили. Сейчас за перегородкой убаюкивали ребенка.