Высота - [9]

— Написал. — Голос Басаргина дрогнул, и комиссар увидел, как в глазах его вспыхнула надежда.

— Денег-то не жалко?

— Товарищ комиссар… — Дальнейшие слова Басаргина были оборваны перехватившими горло спазмами.

— В Уфе будем стоять часа два. Перевод отправишь с вокзальной почты. Пойдешь отсылать его с кем-нибудь из отделения, чтобы все в роте знали: деньги за табак ты старику отправил. Все ясно? — Комиссар резко дернул дверь вагона, и она с грохотом откатилась влево. — А сейчас — марш в вагон! Скажи ребятам, что арест с тебя комиссар снял и приказал отправить старику деньги за самосад.

…Деньги, как приказал комиссар, Басаргин старику отправил. Вся рота об этом знала, хотя почти до самой Москвы нет-нет да кто-нибудь из вагонной братвы подковырнет: «Ну и адресок же ты написал!.. На деревню дедушке!», «Чехов эту историю обстряпал бы по-новой!..», «Хорошо, если начальник станции не хапуга и не алкаш…», «Ничего, даст деду сотню — тот будет рад до смерти…».

Но все это было позади… А вот теперь — Москва, куда летом тридцать седьмого года Басаргин вернулся из пионерского лагеря «Артек», а квартира их была уже занята другими. От соседей он узнал, что отец и мать арестованы, а где находятся — неизвестно.

Железнодорожник оказался прав. Полночи два сцепленных паровоза таскали за собой полукилометровый эшелон по окружной дороге, пока наконец его не вывели на путь следования к фронту. У бесконечного ряда железнодорожных складов эшелон остановился, и бойцы из комендантского взвода, занимавшие вагон где-то в средине состава, бегали по запорошенной снегом платформе и выкрикивали одну и ту же команду:

— Выделить четыре человека из вагона для получения продуктов и НЗ!

Команду выполнили незамедлительно. И на этот раз: не успели бойцы навернуть на ноги подсушенные за ночь портянки, как в проем откатной двери в вагон бухнули четыре мешка. Табак, тушенку и сухари делили строго поровну: каждому по полторы пачки махорки и банку тушенки на двоих. Сухари при свете лучины разложили на сорок две кучки, после чего дневальный по вагону «комукал», а его напарник со списком в руках, стоя спиной к сухарям, выкрикивал фамилии бойцов взвода.

Вряд ли можно придумать более безобидный и более справедливый принцип солдатского дележа харча, рожденного войной.

В двух других мешках были байковые портянки и теплые рукавицы с двумя пальцами. Особой привилегии был удостоен указательный палец — для него была своя собственная ячейка, чтобы ловчее нажать курок винтовки и вырвать чеку гранаты.

Не прошло и десяти минут, как хлебный дух размоченных в котелках с водой сухарей смешался с облаками терпкого табачного дыма. На этот раз с махоркой повезло. Выдали не моршанскую, вонючую, что чуть-чуть покрепче мха из старого сруба, а бийскую — та продирает «аж до самого копчика».

«Душегубка» опустела. Кое-кому было невмоготу и на «палате лордов». Зато блаженствовали обитатели «холодильника». По доброте душевной они пускали «на постой» тех, кому не хватало места у «буржуйки».

Во втором часу ночи в вагон поднялся командир роты. На нем был новенький светлый полушубок и серая командирская шапка-ушанка. Его ладная, подтянутая фигура, туго подпоясанная ремнем и перехваченная с плеча до пояса новенькой портупеей, на которой висела кобура с наганом, выдавала в нем кадрового военного.

Бойцы любили своего ротного. В боях на озере Хасан, будучи командиром взвода, он был награжден орденом Красного Знамени. В музее дивизии хранится подшивка газеты, в одном из ее номеров описан подвиг, в то время еще старшего лейтенанта, Краморенко, который повел свой взвод в атаку против роты самураев, прочно засевшей в укрепленном пункте, и в рукопашной схватке выбил неприятеля из населенного пункта. Был ранен, но поля боя не оставил. За две недели до отправления на фронт Краморенко получил звание капитана.

— Ну как, орлы? — воскликнул капитан, окидывая взглядом еле видные в блеклом свете лучины лица бойцов.

— ПарИм, товарищ капитан!.. Вот уже две недели парим, — донесся откуда-то из глубины вагона, с «палаты лордов», устоявшийся басок.

— Так парим, что аж бока одеревенели, — поддакнул рослый детина, стоявший в накинутой на плечи шинели, делающей его еще внушительнее и могущественнее с виду.

— Могу вам доложить, мои соколы, что парим последнюю ночь. Рано утром почувствуете под ногами землю-матушку. Да такую землю, что дух захватывает!..

— Ленинград? — спросил боец, стоявший в шинели внакидку.

— Нет! — резво ответил капитан.

— Орел? — донеслось из «холодильника».

— Не угадал.

— Значит, Калининский, — заключил дневальный по вагону, лицо которого от топки «буржуйки» было вымазано угольной сажей.

— Берите выше! — Капитан дерзко-вызывающим взглядом окинул притихших бойцов. — Можайск!.. Бородинское поле! Слыхали про такое?

— Вот это да!.. — со вздохом донеслось с «палаты лордов».

— Линия обороны нашей дивизии будет проходить через Бородинское поле. Не исключаю, что боевые позиции нашего полка пройдут через Багратионовы флеши, Шевардинский редут и батарею Раевского. Впечатляет?!

В вагоне наступила такая напряженная тишина, какая бывает, как говорят бывалые, не раз ходившие в атаку солдаты, перед командой: «За мной!.. За Родину!.. Вперед!..»