Высота - [47]

Сразу два удара. Гибель деда и похоронка на Галину.

— Кем вам приходится Казаринова Галина Петровна?.. Сестра, родственница?.. — тихо проговорил Полосухин.

— Жена.

Еще больше помрачневший полковник Полосухин окинул взглядом подчиненных, словно ища у них поддержку в эту трудную для него минуту. И те пришли на помощь.

— Примите наше соболезнование, лейтенант. Война… — Комиссар дивизии подошел к Казаринову, положил ему на плечо руку, обнял.

Начальник штаба и командир полка молча пожала Казаринову руку. Комиссар, чтобы только не молчать, сказал торжественно-строго:

— Мужайтесь, лейтенант… Ваш дед, знаменитый академик Казаринов, погиб как воин. Погиб на Бородинском поле!.. Хоронить будут на Новодевичьем кладбище со всеми почестями.

— Какие будут приказания? — еле слышно дрогнувшим голосом произнес Казаринов.

— На похороны деда командарм дает вам отпуск на четверо суток. Если не уложитесь — можете пробыть в Москве пятеро суток. Документы готовы. Получите их в соседнем отсеке. — Полковник кивнул на грубую дверь, сбитую из сосновых досок, в торце блиндажа. А это… — Полосухин бросил взгляд на стол, где лежала связка ключей и конверт с деньгами, — не забудьте. Ключи, очевидно, от квартиры. К машине вас проводит мой связной. Доставит до Можайска. Тело деда — в штабе укрепрайона, — Полосухин пожал Григорию руку: — Лейтенант, прошу вас — примите этот удар стойко. Впереди у нас — тяжелые бои.

Как во сне прошел Казаринов в боковой отсек, получил у дежурного по штабу отпускное удостоверение и вместе с связным командира дивизии вышел из блиндажа командного пункта.

Над полоской темнеющего по кромке Бородинского поля Кукаринского леса кроваво-огненным диском вставало солнце, обволакивая розовой дымкой пелену выпавшего за ночь снега.

— Не только у вас горе, товарищ лейтенант, у меня тоже… — Связной что-то еще хотел сказать в утешение, но оставил фразу незаконченной.

— Что — тоже? — чтобы не молчать, спросил Казаринов, которому в эту минуту хотелось остаться одному, упасть на землю и, чтоб никто его не видел и не слышал, разрыдаться.

— Батьку — под Киевом, старшего брата — на Березине… Мать осталась одна, как былинка в поле. Я не боюсь смерти, вот только мать жалко. Да и самому пожить охота.

Слева, в полутора километрах от КП командира дивизии, на вершине пологого холма, четко вырисовывались контуры памятника фельдмаршалу Кутузову.

«Где-то там… — глотая слезы, подумал Казаринов, взглядом отыскав шоссе, на обочине которого темнели на снегу разбитые машины. — Вчера вечером этих машин и воронок не было. Ночная работа».

Перед тем как сесть в эмку, заляпанную для маскировки блеклыми цветами и стоявшую под маскировочным тентом недалеко от опушки леса, Григорий остановился и с минуту стоял молча, оглядывая Бородинское поле, на котором выпавший снег, словно саваном, закрыл глиняные валы, обрамляющие противотанковые рвы и надолбы.

В эмке, склонившись над баранкой, — дремал шофер. Новенький полушубок с серым бараньим воротником, новенькие валенки и шапка с опущенными ушами надежно защищали его от ранних морозов. Стоило связному коснуться рукой дверцы машины, как сон водителя словно рукой сняло.

— Куда? — обратился он сразу к Казаринову и связному, у которого вчера выменял на наборный мундштук две осьмушки крепкой махорки. Пачка обещанного «Беломора» осталась за связным.

— В Можайск. В штаб укрепрайона, — бросил связной и протянул шоферу пачку «Беломорканала».

— А ты, паря, молоток!.. Умеешь держать слово, — сказал шофер, выезжая из-под тента. Кондовый сибиряк, в пятом колене кузнец, он считал и утверждал, что все самое хорошее и самое падежное в мире может быть только в Сибири. — Скажи начпроду дивизии, что, если он еще раз привезет нам вонючую махорку, бойцы голым задом посадят его на холодную наковальню и заставят зубами качать мехи горна.

— Скажи ему сам, ты к начальству ближе, возишь их…

Перед выездом на шоссе Казаринов попросил шофера:

— Когда будем проезжать мимо памятника Кутузову — сбавь скорость. Где-то там, на обочине шоссе, воронка есть…

— Будет сделано, лейтенант, — сказал шофер, разминая в пальцах папиросу.

Разговор-подначки между связным и шофером продолжался до Можайска. Слуха Казаринова он касался механически, как далекие пустые звуки, и не вливался в русло его горестных мыслей, связанных с гибелью деда. Даже официальная похоронка на Галину, упавшую в пучину холодного и глубокого Днепра в полном обмундировании, легла на его душу не таким тяжким грузом, как смерть деда. Галину он похоронил в душе давно. Не похоронил только память о ней, сердечной раной ноющей с тех пор, как на его глазах его же руками был взорван мост через Днепр.

Саперы с грузовых машин заваливали щебнем, песком и битым кирпичом бомбовые воронки, между которыми на малой скорости, виляя, чтоб не угодить в кювет, ползли со стороны Можайска груженные снарядами и бочками с горючим грузовые машины. Вперемежку с ними трактора-тягачи волокли тяжелые орудия и противотанковые пушки, на лафетах которых, вцепившись руками в щиты и заиндевелые железные скобы, сидели бойцы орудийных расчетов.

Только теперь, достав из кармана конверт, Казаринов прочел похоронное извещение на Галину. Оно было адресовано деду. Черные типографские буквы зловещей вязью, струясь, переливались на пожелтевшем листке бумаги: «…жена вашего сына Казаринова Галина Петровна погибла смертью храбрых в боях за Родину при переправе через Днепр. Место захоронения — Днепр в районе…» Этот район, этот мост через Днепр, как наяву, представали Григорию в сновидениях, отчего он не раз просыпался в холодном поту.