Высота - [38]

— Виктор Иванович, чем вы объясняете свое решение основные силы дивизии при обороне полосы Бородинского поля сосредоточить не на переднем крае, а в глубине обороны, во втором эшелоне?

Полосухин, собравшись с мыслями, заговорил спокойно, взвешивая каждое слово:

— Учитывая рельеф Бородинского поля, его неровности и лесные обрамления, я считаю нецелесообразным главные силы дивизии сосредоточивать на восточной кромке поля. Пехота противника может скрытно сосредоточиться в лесу и кустарниках и, выбрав удобный момент, используя танки и авиацию, одним сильным броском ворваться на передний край нашей обороны. Вторым, не менее важным моментом такого построения полков является то обстоятельство, что нам придется отражать танковые атаки. А борьбу с танками успешнее вести, когда их подход видишь на расстоянии, на голом месте, незащищенным, а не тогда, когда танки под самым носом выходят из леса и начинают утюжить наши окопы. Думаю, что этих двух причин достаточно, чтобы предлагаемый план построения дивизии был утвержден командармом. — Неуловимая улыбка притаилась в уголках губ полковника Полосухина.

— Убедил, Виктор Иванович. Ваше решение принимаю. Проверим это в бою. — Командарм повернулся в сторону члена Военного совета:

— У вас, Петр Федорович, есть вопросы к полковнику Полосухину?

— Меня интересует, какая партийно-политическая работа проводилась в пути с Дальнего Востока и в какой форме она проводится сейчас? Какой процент коммунистов и комсомольцев среди личного состава дивизии? Накануне предстоящих боев это имеет огромное значение.

Полковник Полосухин взглянул в сторону комиссара дивизии, который, судя по тому, как вспыхнул на его щеках румянец, был готов сто те минуту дать исчерпывающий ответ на вопрос члена Военного совета.

— Если разрешите, товарищ генерал, на этот вопрос точнее ответит комиссар дивизии Мартынов, — сказал Полосухин, обращаясь к командарму.

— Пожалуйста. Думаю, что комиссар в этом вопросе более осведомлен, — проговорил командарм, на что получил согласие члена Военного совета, выраженное кивком.

Комиссар дивизии встал, зачем-то коснулся левой ладонью ордена Красного Знамени, даже поправил его и, Дождавшись, когда взгляды всех, кто находится в блиндаже, будут обращены на него, начал неторопливо, с сознанием значительности того, о чем ему предстоит доложить Военному совету.

— Товарищи командиры, на Бородинское поле прибыла дивизия, боевые знамена которой обагрены кровью многих боевых сражений в годы гражданской войны. Полки 32-й дивизии громили белогвардейские банды Колчака, подавляли контрреволюционный кронштадтский мятеж, сражались на восточном фронте. За героизм в боях у озера Хасан 32-я стрелковая дивизия награждена орденом «Красного Знамени. — Комиссар, словно собираясь сообщить Военному совету самое значительное из того, что он хотел сказать, уж коль ему предоставили слово, сделал продолжительную паузу и, глядя на командарма с высоты своего завидного роста, провел пальцами по ремням новенькой, словно для парада, портупеи и продолжил: — Путь с Дальнего Востока был долгим и нелегким. На пути этом была проведена большая партийно-политическая работа. Проводилась днем и ночью. Сообщу сам только цифры статистики. А динамике цифр Владимир Ильич Ленин придавал огромное значение… — Поймав на себе обеспокоенный и, пожалуй, скорее всего удивленный взгляд полковника Полосухина, комиссар улыбнулся, словно стараясь успокоить своего боевого командира заверением, что лишнего он ничего не скажет, хотя разговор идет на таком уровне, на каком ему приходилось говорить впервые.

Командарм, видя, с каким волнением комиссар докладывает о партийно-политической работе в дивизии, вышел из-за стола, подошел к нему и крепко пожал руку:

— Убедил, комиссар. Убедил цифрами и той страстью, с которой ты делал сообщение.

— Но я еще не закончил свой доклад, товарищ генерал. Если позволите — дайте мне еще одну минуту на небольшую, но о многом говорящую информацию.

— Докладывайте, — сухо проговорил командарм и, взглянув на часы, дал понять комиссару, что совещание подходит к концу.

— Понял вас, товарищ генерал. — Комиссар как бы машинально коснулся — это, очевидно, было привычкой — ладонью ордена, глубоко вздохнул и виновато, словно в своем докладе он допустил не относящиеся к делу эмоциональные отступления, склонив голову, сказал: — Хочу рассказать вам, товарищи командиры, один трогательный эпизод. И даже не трогательный, а, скорее всего, несущий в себе могучий заряд веры в нашу победу. — Комиссар продолжал свою речь таким тоном и с такой убежденностью, словно то, о чем он говорил, было главным вопросом совещания: — Когда нам стало известно, что дивизия получила приказ двинуться на защиту Москвы, среди бойцов было такое возбуждение, что не передать словами. И когда мы в одном из вагонов, уже перед самой Москвой, решили провести партийно-комсомольское собрание, то за каких-то два небольших перегона мы приняли кандидатами в партию девять человек и семнадцать человек приняли в комсомол. А когда решали вопрос приема в партию сержанта Иванова, вдруг поднял руку боец Ларионов и спросил, обращаясь ко мне: «А это правда, товарищ комиссар, что немцы наших пленных и окруженцев, если они коммунисты, комиссары, комсомольцы, в плен не берут, а сразу же расстреливают на месте?» Вопрос был для меня неожиданным. Лгать или кривить душой я не имел права. В вагоне наступила такая тишина, что слышно было, как потрескивали сухие дрова в раскаленной «буржуйке». И я ответил бойцу Ларионову: «Да!.. Коммунистов, комиссаров и комсомольцев немцы в плен не берут. Их расстреливают сразу же, как только они попадают к ним». После моего ответа тишина в вагоне стала какой-то очень нехорошей, даже зловещей. И тишину эту нарушил боец Ларионов. Он молча спустился с верхних нар, подошел к «буржуйке», оправил под ремнем гимнастерку, вытянулся по стойке «смирно» и, глядя мне в глаза, сурово сказал: «Но коль так, товарищ комиссар, то и я подаю заявление в партию. Уж если биться с врагом, то биться коммунистом, до последнего вздоха!» После этих слов Ларионов оглядел сидящих на парах бойцов и обратился сразу ко всем: «Ребята, кто из партийцев даст мне рекомендацию в партию? Не подведу!..» — Комиссар Мартынов ладонью стер со лба градины пота — до того он волновался. Его волнение все не только видели, но и остро чувствовали. — Доложу вам, товарищи члены Военного совета: рекомендацию бойцу Ларионову дали на этом же собрании, и он был единогласно принят кандидатом в члены партии. В эту же ночь, на этом же партийно-комсомольском собрании, следом за Ивановым и Ларионовым, были приняты кандидатами в члены партии еще шесть человек из взвода и двенадцать — в комсомол. Пока эшелон двигался по Московской окружной дороге, весь вагон, о котором я говорю, стал партийно-комсомольским. И вагон этот был не единственным. — Комиссар передохнул и, поправив новенькую, еще поскрипывающую портупею, продолжил: — А когда бойцы дивизии узнали, что им предстоит сражаться на Бородинском поле!.. Можно представить себе их душевное состояние. Свой рапорт о готовности бойцов и командиров 32-й стрелковой Краснознаменной дивизии к защите Отечества я заканчиваю заверением, что мы все, от молодого бойца до старших командиров полков и подразделений нашей дивизии, отдадим весь свой боевой опыт, все свои силы, а если потребуется, то и жизни, для обороны Москвы. Нас поведут в бой не только знамена наших полков, но и такие святые для всех нас слова, как Родина, Москва, Бородинское поле!.. На этом, товарищ генерал, я заканчиваю.