Высокое небо - [17]

Однако заметку написал не кто-нибудь, а он сам. За несколько часов до прибытия поезда в Пермь, кажется в Верещагино, в купе заявился молодой человек, представившийся корреспондентом. Он не просил, а решительно сказал: «Надо», чем сразу расположил к себе Побережского. Под укоризненным взглядом директора Аркадий Дмитриевич сдался.

Но бог с ним, со стилем. Главное-то сказано: дадим новые мощные машины, превосходящие лучшие заграничные образцы. Не слишком ли смело? Пожалуй. Хотя у Орджоникидзе вопрос был поставлен именно в такой плоскости, и только так придется его решать.

Эту же мысль, правда в своеобразной интерпретации, высказал и Чкалов, выступая перед заводскими комсомольцами. Под стать заправскому оратору, он провозгласил:

— На моей груди рядом с высшей наградой — орденами Ленина — со вчерашнего дня висит значок ударника завода. Принимая этот значок, я даю обязательство носить его с честью. Я первый начал летать на моторах вашего завода, и на этих моторах я постараюсь сделать все, что могу, для осуществления задачи, поставленной перед советскими летчиками: летать выше всех, дальше всех и быстрее всех.

Если даже сковырнуть митинговую окраску этих слов, все равно нельзя не увидеть за ними реальной потребности времени. Возможно, кому-то показалось, что Чкалов только и бредит рекордами — «выше, дальше, быстрее». Но он работает с Поликарповым и Туполевым и хорошо представляет себе, что нужно сегодня.

Еще два дня, и Чкалов возвратится домой. За плечами у него перелет по маршруту Земля Франца Иосифа — мыс Челюскина — Петропавловск-на-Камчатке — остров Удд. Впереди перелет в Америку, подготовка к нему идет вовсю. Жаль, конечно, что завод не успеет дать подходящий мотор. Микулин опередил, с ним тягаться не просто. Но ничего, тысячесильный М-62 уже довольно хорошо прорисовывается. Это не просто модификация предыдущего двигателя. Одноэтажный дом, на котором надстроили два этажа, уже не назовешь одноэтажным.

Стоя у зеркала, Аркадий Дмитриевич тщательно повязывал новый галстук. Мысль его была нетороплива. То, о чем он думал, было продолжением разговора с самим собой, как-то незаметно возникшего после встречи с Орджоникидзе. Один за другим всплывали вопросы, которые не могли оставаться без ответа.

Было тревожно оттого, что там, в верхах, строят обширные планы, опираясь лишь на его, Швецова, обещание дать новый мощный мотор. Что, если двигатель не удастся? Это будет куда больше, нежели личная катастрофа. Такая зловещая поправка разрушила бы намеченные планы, спутала все сроки.

Удивительно, как жизнь меняет понятия. В двадцатые годы в кругу московских конструкторов любили потолковать о свободе творчества. И это не резало слух. Конструктора было принято считать свободным художником, и в первую очередь он сам считал себя таковым. Сроки? Они определялись наитием, то есть, по существу, никак не определялись.

А сейчас в творческий мир конструктора властно входит время. Мало того, что ты работаешь над новым проектом, мало того, что дела идут в общем успешно. Назови точный срок окончания работы.

Но, с другой стороны, многое зависит от того, какими глазами смотреть в календарь. Он может быть мячиком на резинке, а может быть жестким ограничителем. Все оглядываются на время, только время ни на кого не глядит. Перед ним все равны, конструкторы тоже.

Да, конструктор перестал быть свободным художником. Этого никто не декретировал, так повелела жизнь. Получается совсем по-ленински: не задачи до уровня конструктора, а конструкторов — на уровень задач.

Разговор с собой обыкновенно завершался оптимистическим финалом, особенно если удавалось переключиться. Так было и сейчас. Оставалось каких-нибудь двадцать минут до начала торжественного пушкинского вечера в оперном театре. Следовало поторопиться.

Новый галстук пришелся Аркадию Дмитриевичу впору. Оглядев себя в зеркале, он повертел головой, привыкая к свежему воротничку, пригладил волосы, снял с вешалки пиджак. Пригласительные билеты с коричневым оттиском пушкинского профиля положил Нине Ивановне в сумочку.

В зале оперы всегда приходило на память: «Театр уж полон…» Город гордился своим театром, и трудно было припомнить, когда бы он пустовал. Но на этот раз привлек даже не отлично поставленный «Евгений Онегин». Все знали, что в зале будет Чкалов.

Его встретили бурным восторгом, по памяти сличая с известными портретами. Это был всем знакомый Чкалов — широкоплечий, налитой силой, даже внешне отмеченный печатью безудержной отваги. Казалось, что ему стоит усилий отвечать на приветствия, заслуженные прошлогодним подвигом. Он, казалось, был готов совершить нечто необыкновенное прямо сейчас, здесь, в этом сверкающем зале. И когда его глаза пробежали по полукругу балконов, можно было подумать, что он примеряется, удастся ли тут развернуться в лихом вираже.

Так уж получилось, что этот вечер подарил ему случай показать свою удаль. Во время спектакля у Татьяны, склонившейся над письмом Онегину, от случайного прикосновения к зажженной свече вспыхнул парик.

Перемахнув через барьер директорской ложи, Чкалов в мгновение ока очутился на сцене. Благодаря ему актриса отделалась испугом. Спектакль продолжался.