Выше свободы - [5]

Меньшиков ссылается на Достоевского: "Достоевский в спокойные минуты утверждал, что "народ всегда и везде умен и добр", но часто кричал со стоном, что народ - варвар, что "загноился народ в пьянстве", что "весь он предан мраку и разврату", что "в народе началось какое-то неслыханное извращение идей с повсеместным поклонением материализму".

Но и сам Меньшиков таков же: то он утверждает, что все бедствия народа от социальных условий, в которые он погружен, что "трезвость мужику не по средствам", "нам не по средствам настоящий труд, не по средствам не лениться", "нашему крестьянину не по средствам не гореть", "наша главная национальная невзгода - это нищета простонародья"; то, противореча себе, возвращает все его беды самому народу, говорит, что "у нас все валят на нищету - точно нищета нажита не самим народом", что "нынешний крестьянин почти равнодушен к Богу, почти безразличен к государству, почти свободен от чувства патриотизма и национальности". Но надо же и тут причину искать, обвинять облыжно, под мрачное настроение, он не привык - и Меньшиков выводит ее из характера народного, воспитанного в смуте и созданного "самой близкой и самой огромной пустотой", которая есть Россия. Для него это убеждение: тяжелая география дала нам тяжелую историю, русскому народу досталась земля несоразмерно большая, а постоянные войны не дали ему возможность ввести ее в управление и воспитать себя, русский человек не справился со своей землей и впал в уныние.

Здравый смысл в таком взгляде есть, однако, следуя ему, нам придется углубиться в размышления о природе человека вообще и русского человека в частности, равно как и в размышления о пользе и вреде людской скученности. Богатство, на котором встала Россия, развратило ее, наша бедность еще и от великого богатства, но не оно в том виновато, а люди, не умеющие им распорядиться. К несчастью, земным своим богатством не сумело распорядиться все человечество и сейчас дожирает остатки его с удесятеренной жадностью. "Несоразмерно большая земля" - это гнет, но это и наша судьба, не следует забывать, что половину территории России, почти всю Сибирь, принесла народная колонизация. Не принять ее значило доставить себе в будущем огромные неприятности.

Гораздо более убедителен публицист в своем нравственном императиве, объясняющем крушения империй и государств разложением морали и самоистреблением. "Гибель нашего народа, как и всякого, единственно от упадка нравов", - не сомневается он. Картина гибели предстает в его статьях впечатляющей, и те, кто удалым галопом мысли готовы объяснить все наши сегодняшние несчастья, в том числе нравственные, предыдущей формой правления, которая погубила якобы золотую эру России, пусть внимательно вчитаются в эту книгу. Искренний и сознательный защитник монархии, жизнь свою положивший на алтарь Отечества, огромный талант свой отдавший на выявление всякой опасности, подтачивающей Россию, но с той же самоотверженностью высматривающий в истории и современности всякую надежду, на которую можно опереться, совсем с небольшим числом единомышленников занявший круговую оборону и всюду поспевающий, всюду отбивающийся, Михаил Осипович Меньшиков еще за десять лет до окончательной гибели монархии вынес ей суровый приговор:

"Отшедший порядок вещей размотал не только физическое богатство России, он растратил и нравственное ее богатство. Он развратил страну, растлил ее, осквернил и заразил всеми моральными заразами, какие возможны".

"Отшедший порядок вещей", таким образом, сам погубил себя, впав в высокомерную оторопь и бездействие, пытаясь устоять спокойствием, за которым уже не было жизненной силы. Это с тех пор повелось, что ежели "общество", то само собой "передовое", т.е. стоящее "впереди" громоздкой и отсталой России и вне ее, ей противостоящее и против нее направленное, а ежели "патриоты", "охранители", то непременно "обскурантисты", "реакционеры" и "сторожевые псы". В последнее десятилетие перед революцией складывалось впечатление, что власть стыдится себя - настолько она была вялой. Проповедовать взрывные идеи и прославлять "буревестников" сделалось легче и почетней, чем искать национальной крепости. Духовный и общественный переворот произошел в России значительно раньше февраля 1917-го. Цензура глаз не спускала с изданий Каткова и Аксакова, Суворина и Шарапова, боясь охранительного переусердствования, но эти же глаза боязливо закрывала на либеральную и революционную печать, изощрявшуюся в издевательствах, угрозах и низких приемах опорочивания всего, что служило России. Революционеры и противники монархии вызревали в самой царской фамилии. Властное влияние правительства увязало сразу же за порогом его учреждений, а разнузданные статьи и речи Милюкова, Винавера, Пергамента, Грузенберга гремели на всю Россию.

И разве не то же самое происходило в недалекие от нас 80-е годы на исходе коммунизма? Разве не были мы свидетелями того же высокомерного паралича власти, когда армия и безопасность подтачивались, нравы падали, принятым общественным тоном все больше становилось издевательство над "этой страной", от бесовства, накапливающегося в коридорах власти и в редакциях газет и вещаний, делалось невпроворот, открыто заявляло о себе предательство - и все же русское имя по-прежнему произносилось вполголоса, а всякой национальной строке устраивался оскорбительный разнос. Спасение могло быть рядом - и им пренебрегли. Сочли, что лучше позорная смерть, чем "позорное", наверняка попавшее бы под свист и улюлюканье, якшание с русским духом - тем самым духом, способным на необыкновенный подъем, которым спасена была Россия в Смуту и который не побоялся взнять над войском, как хоругвь, Сталин в 41-м.