Выше нас — одно море - [19]

Ну, вызвали «скорую помощь» и отправили Аленушкина в больницу. Когда понесли его с борта, он попросил старпома подойти и говорит:

— Простите меня, товарищ старпом, такой уж, видно, я невезучий. — Тут он отвернулся и вроде как бы заплакал. От обиды, конечно, что так не везет ему. А потом робко попросил, чтобы не списывали его с судна. Старпом наш хоть и шумливый был мужик, но понял, что не следует добивать парня. Подзывает он меня и говорит строго:

— Боцман, у этого парня кожа с одной ноги уже содрана. Так вот, когда вернется он из больницы, сдирай с него хоть всю остальную, но чтоб матроса мне сделал из него, понял?

— Так точно, говорю, понял. Сдерем и остальную.

Аленушкин весь так и засветился радостью. Засмеялся он и говорит:

— Да хоть две сдирайте, только, не списывайте!

Ушли мы в очередной рейс, а Аленушкин остался в больнице. Но к нашему возвращению в порт нога у парня зажила, и он вернулся на судно.

Встретили мы его приветливо, по-хорошему. Правда, разным шуточкам в его адрес конца не было. Особенно кок всех рассмешил: он приготовил к обеду блюдо под названием «беф-Аленушкин», объяснив, что мясо приготовлено по опыту Аленушкина, то есть сначала было вымочено в соленой воде, а затем отварено на пару.

Боцман скупо улыбнулся, помолчал и, почувствовав, что заинтересовал курсантов своим рассказом, продолжал:

— А потом пошли мы в рейс на остров Шпицберген. На твиндеке второго трюма был закреплен у нас груз-тяжеловес — огромный железный ящик весом в семь тонн. Дошли до мыса Нордкап и легли курсом на остров Шпицберген. А ночью задул ветер от норд-веста, да так разошелся, что к утру заревел на все двенадцать баллов. Тьма наступила кромешная — не понять было, где небо, а где море, все смешалось, кругом вода. Большие ли были волны — не скажу, в темноте трудно было рассмотреть их, но только качало нас жестоко. Иной раз, как говорится, трубой черпали воду. Но старушка наша выносливой оказалась — один мостик торчал, весь корпус под водой, а «Ореанда» шла помаленьку вперед. Правда, ход был полторы-две мили в час, но все-таки вперед шли, не назад.

На третьи сутки ударом волны разнесло в щепки спасательные вельботы левого борта. А сколько раз волны разбивали двери в надстройках — и счет тому потеряли. Все время аврал за авралом у нас шел, матросы измучились вконец.

Беда стряслась на пятые сутки, когда волна положила «Ореанду» на правый борт. В районе второго трюма вдруг раздался страшный грохот, а затем донесся такой тяжкий удар, что все судно вздрогнуло и осталось лежать на боку. Крен был градусов двадцать. Сыграли тревогу, и мы бросились в твиндек второго трюма.

Случилось страшное — тяжеловес оборвал все крепления и ударил в правый борт. Железная громадина лежала у борта, создавая крен, а мы с ужасом прикидывали, что будет, когда волна положит судно на другой борт. Тогда ничто не остановит эту махину! Такую дыру разворотит, что все море через нее ворвется в трюм.

Ну, понятно, подгонять никого не требовалось, все понимали, что спасение наше — в быстроте. Сумеем вовремя расклинить, закрепить этот ящик — значит, еще поплаваем, не сумеем — дело плохо будет. А как расклинить? Крен большой, сами еле ходим, а надо еще и аварийные брусья тащить. Только успели три бруса укрепить, как судно начало медленно переваливаться. Тяжеловес дрогнул и пополз на нас. Не сумели мы брусья завести как следует…

Крен все увеличивался, и огромная железная коробка в семь тонн весом со скрежетом и визгом ползла к левому борту. Старпом понял, что ничего теперь не сделать и надо скорее спасать матросов. Он крикнул что было сил:

— Полундра! Пошли все из трюма! Быстро!

И вдруг вижу, от кучки матросов отделилась маленькая фигурка и бросилась к брусьям, прямо навстречу ползущей громаде.

Все в ужасе закричали:

— Назад! Назад, салага чертова, задавит!

Казалось, ничто уже не поможет — эта махина в лепешку раздавит салажонка.

Аленушкин подскочил к аварийному брусу, с трудом приподнял один конец его и, как копье, направил навстречу тяжеловесу.

Конечно, не спасло бы это матроса, брус переломился бы, как спичка. Да, видать, в рубашке родился парень. Судно перестало заваливать, тяжеловес не успел разогнаться и, ткнувшись в поднятый Аленушкиным брус, замер посредине твиндека.

Ну, тут уж мы не упустили момента — матросы ринулись вперед и в одно мгновение расклинили тяжеловес. Остальное доделали быстро — через полчаса ящик был закреплен намертво. И только тогда вспомнили об Аленушкине. Видим, стоит он у выхода из трюма, весь дрожит и никак прикурить папиросу не может.

Окружили мы его, дали раскуренную папиросу и стоим смотрим, как Аленушкин курит. Не курил ведь до этого парень. А он прокашлялся, поглядел на нас и говорит сердито:

— Что вы на меня уставились? Не видали, что ли?

Спрашиваем его, как же это он не побоялся, ведь убить могло. А он только застенчиво улыбнулся и развел руками:

— Сам не знаю… Я потом испугался, когда уже все кончилось, вот до сих пор коленки дрожат.

Что ж, у любого задрожат после такого дела. Главное, в нужный момент они у него не дрогнули. Вот тогда, думаю я, парень и стал настоящим моряком — когда почувствовал в себе силу встать против стихии.