Вырванные страницы - [10]

Заворачиваю в подворотню покурить. Дед давно уже проектирует небесные своды, если не играет в нарды со своим обожаемым кем-то. А я все еще верю в его обещание замуровать меня в стену, выпади мне несчастье попасться с сигаретой. Вместе с сентиментальной глупостью из моего рассеянного сознания, с ощетинившейся старым шифером крыши сходит редеющим потоком вода. Мимо проходит мальчик лет пяти, с огромной, мокрой белой кошкой на плече, только хвост у кошки черный, как и сам малой. Кретин Кустурица зимой, думаю я. И иду дальше.

Эта смуазель, что убирает здесь раз в неделю, явно не делала этого в мое отсутствие. Усугубляю ситуацию, с порога меряя квартиру уже совсем не девичьими шагами. Еще одна бесславная попытка обнаружить тебя, себя ли? Следов нет, уже, собственно, года так, может, и три. Не помню, я перестал смотреть на часы и молиться на календарь, приклеивая опавшие листы, томимый страстью сохранить хоть что-нибудь на память о тебе. Помнит только мой делец, он непрерывно фонтанирует радостью удавшегося, с того момента, как тебя не стало. Загадочно курю, пытаясь дотянуться до плоскости потолка. Я стал писать каких-то женщин без примет, что снятся с частотой кинокадра, разных только на сверхкрупном плане в подробности родинок. Твой новый человек, как мне известно, даже приобрел пару картин, наверно, повесил над кроватью. Но на такое участие в твоей жизни я согласен. Сдохнуть бы от цирроза, думаю я. Впрочем, иду дальше.

Ты еще здесь и сейчас, оставлена и защищена. Сколько пишу твой портрет? Пишу, быть должно, от бессилия развенчать, вынужденный молить о возвращении минувшего. На холсте никто не отличит правды от вымысла, слияния от поглощения. И ты, ты не усмехнешься, жестокая, чужая почти, не прогонишь. Я ведь сам избрал молчать перед настоящим. У нас такие неоднозначные отношения. Драное время, думаю я. И иду дальше.

Нет, дорогая, если позволишь, я останусь и допишу. Губы ли, линия бедра, а конечным итогом станет продажа, исчезновение из виду. Тебя, в частности моей к тебе любви. Ты так безвозвратно ушла. Стала еще прекрасней и невинней, ибо мне так почудилось, затем тут же исполнилось. В этом прелесть наших нынешних. За сумеречным, изукрашенным мокрым инеем, окном, кто-то есть. Еще немного, и я его открою. Думаю я. И останавливаюсь.

И ты, бывшая неповторимая, перебираешься в одну из тех. Отпразднуем же нерушимый союз, единение одного с другим, беспечную радость конца. Я курю в распахнутую широко пасть окна, совсем как до твоего пришествия. Да и тебя здесь уже нет. Есть только заполонивший пространство город, утыканный верными ему светофорами, так я помню, и, по-джентльменски, пропускаю жизнь вперед.

15

никто со мной не помянет

того, что умерло во мне.

Лев Лосев.

СТОКГОЛЬМСКИЙ СИНДРОМ

Мой верный читатель, неразборчивый друг, носитель великого языка и чей-то там судия, собеседник и участник, — мне нечего предложить. Я не знаю ответа, и не обладаю целительной силой вкупе с полезными свойствами, вряд ли утешу, тем более не спасу. Я во времени года-то полон сомнений и домыслов. Вчера мне дали и горизонты скрывал туман, похожий на молочную пену с остывающего капучино, потом сумерки его куда-то увели, разбрызгали вместо свои застиранные чернила. Ночью варварскими набегами являлся дождь, затем все замирало, грозилось, пыталось замерзнуть, судя по видимому выдоху. Революционный свет одного уцелевшего фонаря окидывал мирно спящее под ним дерево развратом плохо исполненных хохломских узоров: золотой на угольно-черном, редкие ягодно-красноватые и желтые, начинающие ссыхаться, листья. Ветер, приводящий весь механизм в движение, добавлял черт упругого, плавучего сюрреализма этой единственной в округе картине, отказавшей темноте в ее естественных притязаниях. Правда, кое-где, впрочем, довольно не близко, светились несколько окон, но и те потом предсказано сдались.

Утро вышло будто изъятым из великого кинофильма конца эпохи, сотканным расползающимися белесыми лучами негреющего, чахоточного светила на фоне совсем голубого неба, даже и не прикрытого нигде облаками, демонстрирующего свою чужеродность как среды, и недоступность, как адресата. Контрастом обозначалась плохо подобранная гамма попурри из городских фасадов, нарочно кричащих о своем содержании, непрерывно поглощающих и изрыгающих ту человеческую жизнь, участником которой сам регулярно становлюсь. Может, и на нас в качестве элементарных частиц, где-то в широком подоле того неба, уже давно основали свою прикладную физику, здешний же аристотелевский зачин есть искаженное отражение? Таковы, видимо, зеркала, случай, когда на них стоит беззаботно пенять.

Эти пополняемые анналы лирической памяти определенно не отличаются точностью. Допустим, боль гораздо круче и бесконечно разнообразней любви, к ней не привыкаешь, с ней нельзя жить, и умирать под ее знаменами стыдно. О любви трудно забыть, боль же, если удается ее преодолеть, истирается грядущим в легчайшую пыль, что оседает на воспоминаниях невидимым слоем. Последующие открытия в любви вовсе не отменяют былые достижения. Боль — прошу занести в протокол — не имеет с наукой ничего общего. Как ни пробовал искать в припорошенном прошлом подобие истины, общий знаменатель, пригодное объяснение идущего в настоящем — не находил. Решение обнаруживается случайно, возникает вдруг, удивляет своей очевидностью и местоположением, горько усмехаясь пред универсальными законами-поговорками и прописанными соседским телевизором рецептами счастья. Опыт переживания, перерождения и прочих пертурбаций невозможно экстраполировать на текущие, тут все впервые, всегда. Поэтому пока, пока я, неумелый пловец, распластанный герой, захлебываюсь и паникую в своем паралимпийском заплыве на открытой воде.