Выруба - [37]

Трехметровая створка двери уныло заскрипела, впустила в казарму старшину Захарова, и громко хлопнула за его спиной о свою вторую половину, немного попрыгав на ней.

— Здорово, Махмуд! — поздоровался с дневальным вошедший.

— Здравия желаю, товарищ старшина! — громко ответил дневальный и тихо (очень тихо) добавил: — Я не Махмуд.

Из бытовки тут же вышел товарищ Павлов. Прижав локти к бокам, он расставил ладони в стороны и растопырил их, как два огромных опахала. Его походка приобрела клоунский вид, потому что Леха откинул плечи назад, нацепил свою пилотку почти на свой курносый нос, задрал голову, чтобы хоть что-то видеть, и зашагал, выкидывая вперед длинные ноги, навстречу Акиму:

— Акимушка! Брателла! Откинулся?!

— Фиоктистович! Ты меня дождался! — в ответ поприветствовал Аким. — Я знал, что ты не свалишь, не попрощавшись со мной!

— Обижаешь, начальник! — Леха всё также комично продолжал приближаться. — Ждал, ждал.

Столкнувшись, друзья обнялись. Алексей был на голову выше Акима. Леха — связист, Аким — танкач. Танкачи все маломерки, что не мешает, однако, им быть на высоте.

— Ну, как ты? — спросил Леха. — Боялся, что не выпустят тебя.

— Могло такое случиться, конечно. Но Утаганов промолчал, а наши, как сегодня заступили, тут же нашли Калача, а меня нагнали в роту. И вот я здесь, я в бархатных штанах. Как у тебя-то делишки? Готов?

— Готов! Пойдем — покажу.

Парни зашагали к бытовке, следом семенил Перов, продолжая раскручивать шнурок с ключами.

— Во! — Прямо в проеме двери в бытовку Лёха указал на вешалки со своим обмундированием жестом открытой ладони, как когда-то указывал Ленин большевикам, когда говорил, что свершилось.

— Солидол! — произнес Акимушка, разведя руки и качая головой. — Без базара!

Лёха остался доволен реакцией друга и стоял, улыбаясь, пока тот трогал руками и рассматривал все навороты одежды.

— Как положено! Не представляю тебя во всём этом! — констатировал Аким и спросил у Перова: — Вова? А ты хули тут стоишь? Иди, позвони бродягам, скажи, что сегодня Лёху провожаем. А я пока пойду, приведу себя в порядок, надо отмыться после отсидки. — Последние слова он уже произносил в сторону Павлова.

Аким легко ткнул Леху в пузо кулаком и попытался протиснуться мимо него в проеме:

— Разрешите, товарищ дембель.

— Разрешаю!

О, как приятно сбросить сапоги и китель с несвежим подворотничком, сунуть ноги в холодные солдатские шлепки, и с голым торсом (как говорят в Армии), накинув на плечо вафельное полотенце, зашагать в умывальник. Холодная вода из старинного крана бодрит молодую кожу. В умывальнике всегда только холодная вода. Видимо, чтобы бойцы закалялись. По-началу, ещё в учебке, Аким никак не мог к этому привыкнуть, но потом привык — куда денешься? А теперь и не представлял другого — как это мыться горячей водой? Холодная — она же бодрит! Особенно ноги, когда их зимой моешь перед сном. А их всегда моешь — иначе — Забайкалка замучает. А вот поплескать себе на грудь, протереть бока и подмышки, руки, шею и лысую или коротко стриженую голову — это вообще кайф. Бриться немного не удобно, но зато выходишь из умывальника, как младенец — свежий и чистый. И бодрый! Готовый ко всему — особенно пожрать!

— Дежурный! — кричит Аким, когда скрипучая дверь пропускает его в мокрых шлепанцах в казарму. — Дежурный, почавкать что-нибудь есть — я не ужинал.

Вова Перов выныривает откуда-то из-за кроватей.

— Ты чё — спишь, конь? — ласково спрашивает Аким, хватаясь за перекладину турника и делая подъем переворотом. — Жрать давай, старшина, твою мать! Видишь — силы на исходе.

Турник здесь, в семи шагах от двери, стоит спокон веку. Сколько же солдат на нем болталось? Трудно сказать. Каждый день и, особенно, вечер этот бедняга подвывал, когда на нем выписывали фортеля служивые. Особенно он жалостливо выл, когда на нем раскачивали провинившихся молодых, а те, из последних сил, со страхом в глазах пели: «Мы дети галактики» — и улетали ногами к потолку по немыслимой амплитуде, а потом — в табуретки. Все смеялись и сами поочередно лезли на перекладину, устраивая неформальные соревнования — кто на что горазд.

— Кайнэ проблем! — отвечает Перов, глядя, как Аким вертит солнышко. — Чего пожелаете? Биттэ в каптерку.

— Гуд, гуд, майнэ кляйнэ фрау! — подыгрывает ему Аким, спрыгнув с турника.

У них это уже давно повелось — лепетать что-нибудь по-немецки — и не важно, что набор слов несуразный, зато набор немецких слов. Как-то Аким, бездельничая в Штабе, вычитал где-то, что средний возраст танкистов эсэсовских элитных танковых дивизий «Адольф Гитлер» и «Мертвая голова» во время Второй Мировой войны был равен девятнадцати годам. Перекинув эту информацию на свой полк, он понял, что именно в этом возрасте танкистам всё до фени, и они готовы идти в бой, не боясь ничего. А чего бояться? — Энергии моря, мозгов нет, оружие первоклассное, всё разрешено — знай, только побеждай-бабахай. И рассказал о своих мыслях бродягам из батальона. Те, конечно за это уцепились, почувствовали себя элитными войсками, и с тех пор часто из разных углов казармы доносилась «немецкая речь»: «О! Я-я! Натюрлих, бутелаксэ. Дизер шнапак! Их бин цу хаузэ, натюрлих бутелаксэ! Этвас фирштеен! Трюнкен мультишнапс…» Ну, и прочая херня. Но, однако, кое-кто пытался что-то там переводить, чем приучал себя к изучению иностранного языка. Тоже польза.