Выпусти птицу! - [9]

Пахнет предательством

          избыток чувства.

Не зря есть в сердце оленьем кость.

Как солнце низко,

         Туманный Парень!

Доисторическая тоска

стоит, как радуга,

         испаряясь,

немою

   музыкой

       с языка!

Жизнь не туманна – она железна.

Нам мотонарты кричат в снегу,

будто оранжевые

        жилеты

людей,

   работающих в пургу.

Стихи о чистоте

Целуется при народе

с танцором нагая подруга…

Ликуй, порнография плоти!

По есть порнография духа.

Докладчик порой на лектории,

распарившись как стряпуха,

раскроет аудитории

свою порнографию духа.

Искусство он поясняет,

лишенный и вкуса и слуха.

Такого бы постеснялась

любая парижская шлюха!

Подпольные миллионеры,

когда твоей родине худо,

являют в брильянтах и нерпах

свою порнографию духа.

Напишут чужою рукою

статейку за милого друга.

Но подпись его под статьею

висит порнографией духа.

Когда на собрании в зале

неверного судят супруга,

желая интимных деталей,

ревет порнография духа.

Как вы вообще это смеете,

как часто мы с вами пытаемся

глядеть при общественном свете,

когда и двоим – это таинство…

Конечно, спать вместе не стоит,

но в скважине голый глаз

значительно непристойнее

того, что он видит у вас.

Клеймите стриптизы экранные,

венерам закутайте брюхо.

По все-таки дух – это главное.

Долой порнографию духа!

Кемская легенда

Был император крут, как кремень:

кто не потрафил –

         катитесь в Кемь!

Раскольник, дурень, упрямый пень –

в Кемь! 

Мы три минуты стоим в Кеми.

Как поминальное «черт восьми»

или молитву читаю в темь –

мечтаю, кого я послал бы в Кемь:

1…

2…

3…

4…

5…

6…

7…

Но мною посланные друзья

глядят с платформ,

         здоровьем дразня.

Счастливые, в пыжиках набекрень,

жалеют нас,

      не попавших в Кемь!

«В красавицу Кемь

         новосел валит.

И всех заявлений

         не удовлетворить.

Не гиблый край,

        а завтрашний день».

Вам грустно?

      Командируетесь в Кемь!

Спальные ангелы

П. Вегину

Огни Медыни?

а может, Волги?

Стакан на ощупь,

Спят молодые

на нижней полке

в вагоне общем.

На верхней полке

не спит подросток.

С ним это будет.

Напротив мать его

кусает простынь.

Но не осудит.

Командировочный

забился в угол,

не спит с Уссури.

О чем он думает

под шепот в ухо?

Они уснули.

Огням качаться,

не спать родителям,

не спать соседям.

Какое счастье

в словах спасительных:

«Давай уедем!»

Да хранят их

ангелы спальные,

качав и плакав, –

на полках спаренных,

как крылья первых

аэропланов.

Слеги

Милые рощи застенчивой родины

(цвета слезы или нитки суровой)

и перекинутые неловко

вместо мостков горбыльковые продерни,

будто продернута в кедах шнуровка!

Где б ни шатался, кто б ни базарил

о преимуществах «ФЭДа» над Фетом –

слезы ли это? линзы ли это? –

но расплываются перед глазами

милые рощи дрожащего лета!

Кольцо

Лоллобриджиде надоело быть снимаемой,

Лоллобриджида прилетела

             вас снимать.

Бьет Переделкино колоколами

на Благовещенье и Божью мать!

Она снимает автора, молоденькая

фотографиня.

       Автор припадет

к кольцу

    с дохристианскою эротикой,

где женщина берет запретный плод.

Благослови, Лоллобриджида, мой порог.

Пустая слава, улучив предлог,

окинь мой кров, нацель аппаратуру!

Поэт полу-Букашкин, полу-Бог.

Благослови, благослови, благослови.

Звезда погасла –

        и погасли вы.

Летунья слава, в шубке баснословной,

Как тяжки чемоданища твои!

«Зачем Ты вразумил меня, Господь,

несбыточный ворочать гороскоп,

подставил душу

        страшным телескопам,

окольцевал мой пальчик безымянный

египетской пиявкою любви?

Я рождена для дома и семьи».

За кладбищем в честь гала-божества

бьют патриаршие колокола.

«Простоволосая Лоллобриджида,

я никогда счастливой не была».

Как чай откушать с блюдца хорошо!

Как страшно изогнуться в колесо,

где означает женщина

           начало,

и ею же кончается кольцо.

Озеро Свитязь

Опали берега осенние.

Не заплывайте. Это омут.

А летом озеро – спасение

тем, кто тоскуют или тонут.

А летом берега целебные,

как будто шина, надуваются

ольховым светом и серебряным

и тихо в берегах качаются.

Наверное, это микроклимат.

Услышишь, скрипнула калитка

или колодец журавлиный. –

все ожидаешь, что окликнут.

Я здесь и сам живу для отзыва.

И снова сердце разрывается, –

дубовый лист, прилипший к озеру,

напоминает Страдивариуса.

Липечанские болота

Памяти И. Филидовича,

белорусского Сусанина

I

«Филидович, проведешь в логова́?» –

«Да, „Мертвая голова“ – накатаны рукава». –

«Филидович, а оплата не мала?» –

«Жизнь, Мертвая голова, была бы семья

                  жива». –

«Филидович, кто в залог остался за?» –

«Внук, Мертвая голова, голубенькие глаза…»

Под следочком расправляется трава.

Филидович, проклянет тебя молва!

II

«Филидович, от заката до восхода

справа, слева, сзади, спереди – болота,

перед нами и за нами, как блевота,

и под нами…» –

        «А точнее говоря,

и уже над нами – болота,

Мертвая голова!»

Песня

«Как погибла ты, матерь Мария?» –

«Мимо нас осужденных вели.

Я датчанку собой заменила.

И меня в душегубке сожгли».

Называли ее – мать Мария.

Посреди Елисейских полей

васильковые очи царили

укоризной своей!

Белоснежная поэтесса

вся в потупленной синеве

не испытывала пиетета

ни к политике, ни к войне.

«Вы куда, молодая монашка?

Что за сверток вы бросили в пруд?

Почему кавалеры в фуражках

вас к жестокой машине ведут?»

«Так велит моя тихая вера.