Выход из Случая - [6]

Тихо прошел уход Гурия. И на станции не говорила — кто знал, тот знал. Но с расспросом не лезли. А сон пропал. Длинные ночи лежала на широкой постели, глядела во тьму, слушала, как шуршит под окном последний автобус, как торопливо стучат последние чьи-то шаги по асфальту мимо. Как ребенок плачет за стенкой и его уговаривает высокий мужской голос. Потом вовсе делалось тихо. Снег неслышно падал на улице, и от него была из форточки щемящая влажность. И не думала ничего, просто лежала без сна до утра. А потом день тянулся тягуче и вяло. Перед сменой снова не вышло заснуть, хоть лежала честно,

И с такого дня заступила в ночь.

Ночь была сложная, четырнадцать мотовозов. Готовили к сдаче новый участок, и мотовозы волокли туда рельсовые плети, шпалы, бетон. Что-то еще тащили. Приказы диспетчера сыпались один за другим. И в четыре часа двадцать две минуты, когда рабочая суматоха уже стихала, София Ивановна отправила на перегон мотовозы навстречу друг другу. Сама приняла приказ, что со следующей станции сюда вышел, и тут же сама другой навстречу отправила.

Мотоеозник по правильному пути увидел, что сигналы ему навстречу перекрываются, вовремя остановился, сообразил…

Мотовозник был молодой, кривоногий, словно бы целую жизнь скакал на толстом коне. Свадьба у него вот-вот намечалась. И София Ивановна — на разборе в Службе и потом «на ковре» у начальника метрополитена — неотступно думала, как бы она глядела в глаза той девчонке, его невесте. И будто слышала, как та девчонка плачет, сиротски, тоненько. И как кричит его мать. И еще что-то, такое же страшное. А мотовозник стоял «на ковре» у начальника, крепко расставив кривые ноги, говорил звонко, счастлив был сейчас, что проявил рабочую бдительность и весь был живой…

София Ивановна и теперь, когда встречает его, глядит на него с нежностью, что он живой, кривоногий и громкий.

А наказание — перевод с блок-поста узловой станции в дежурные на «Чернореченскую» — София Ивановна после всех своих мыслей приняла даже с благодарностью, согласно кивала, пока зачитывали приказ. Главный инженер Службы Кураев, вредный мужик, глядя, как она все кивает, счел нужным еще раз сказать, что после такого грубого Случая, несмотря на весь стаж и опыт, вернуться обратно на блок-пост ей будет непросто, Кураев сам — лично — ей устроит экзамен и будет придирчив. Но София Ивановна и ему благодарно кивнула. А когда Ксана Комарова, диспетчер, попыталась заикнуться насчет «особых причин личного характера», София Ивановна поглядела на Ксану так, что та прикусила губу. Это никого не касается — личные причины — и не может быть оправданием, знала София Ивановна твердо.

Иначе какой порядок в работе, где у каждого каждый день свои причины…

С тех пор, почти уж два года, София Ивановна заступала в свое дежурство на станцию «Чернореченская», тихую станцию, где поезда, отстояв свои тридцать секунд, резво бегут дальше — нет ни стрелок, ни тупиков, ни начальства. Привыкла к «Чернореченской», будто век тут была, к черному ее кафелю вдоль путей, к красноватому панно в торце, где — посильно — изображены были вроде речка, и вроде берег, и вроде солнце, похожее на остывающую глазунью, к красной мраморной плитке ее толстых, как слоновьи ноги, колонн.

Дверь в дежурку с шумом раскрылась, пропуская уборщицу производственных помещений Скворцову.

— Механика надо к машине звать!

София Ивановна наконец положила трубку.

— Позовем, коли надо.

Механик, ответили, только что выехал на станцию «Площадь Свободы», по срочному вызову, будет к пятнадцати ноль-ноль.

— Ишь, по срочному! В буфет, змей, поехал, — сразу решила Скворцова. — Мужик без супу не может. А мы как же будем кормиться, София Ивановна? Плитки-то запретили.

— Вчера отобрали под расписку.

— Одна дура из розетки забыла вынуть, а все страдай, — сказала Скворцова. Прошлась по тесной дежурке, щупая каждую вещь глазами цепко и немигуче. Журнал «По учету пропуска в тоннель работников метрополитена под напряжением», давно и смирно лежавший с краю стола, упал ей под ноги.

— Ты на часы погляди, Сергеевна!

Стенные часы по дежуркам недавно были задействованы в электросеть, и теперь каждые пять секунд раздавался их вздох, негромкий, но с шелестом и противностью. Никак не привыкнуть.

— А чего с ними?

— Плохо глядишь, — засмеялась София Ивановна. — Висят! Думала — может, свалятся. Вон журнал-то от твоего взгляда упал!

— Я к вещам как раз добрая, — сказала Скворцова. — Меня вещь любит. — Сунула палец к решетке электроотопления, отдернула и решила вслух: — Тут живо спекется. В мундирах. Раз варить негде, теперь будем печь.

— Тоже небось нельзя, — вздохнула София Ивановна.

— Приказа не было, что нельзя, значит — можно.

— Разве что, — улыбнулась София Ивановна. — На гребенке хоть дать подмену, пока не пик. Пускай наверх в столовую сбегают…

— Иди, — разрешила Скворцова. — Я тут приберусь, картошку спеку, после уж — за платформу. По-старинному буду месть, опилком, — опилком вернее.

София Ивановна, все еще улыбаясь, шла через станцию.

Из тоннеля навстречу дежурной вырвался будто вихрь. Она машинально придержала рукой красную шапочку. Но шапочка стояла на волосах крепко, по форме, была пришпилена. Поезд выскочил из тоннеля, словно за ним гнались, пробежал вдоль платформы, стал точно у контрольной рейки, именуемой в быту «зебра». Дружно клацнули двери. Пассажиры, задевая друг друга и шаря кругом будто незрячими, только еще из вагона, глазами, сворачивали к эскалатору, обтекая Матвееву.