Выдумщик (Сочинитель-2) - [137]

Закусив губу до крови, Андрей не дошел и даже не доковылял, а скорее допрыгал до двери на целой ноге, приволакивая за собой перебитую… Обнорский, наверное, был в шоке, он вряд ли смог объяснить, зачем его понесло за дверь, на ступеньки, которые вели к выходу из бункера. Далеко упрыгать на одной ноге Серегин все равно бы не смог, ему надо было просто запереться в «бункере», и все — но Андрей полез наверх. Может быть, нормальный человеческий инстинкт гнал его подальше от тела умершего страшной смертью Пыхи, может быть, Обнорский рассчитывал добраться до телефона в доме.

Серегин не сумел даже до конца преодолеть ступеньки, отделявшие «предбанник» от собственно «бункера» — в подвал зашел Череп… Нет, начальника «контрразведки» Антибиотика не встревожил шум в «бункере» — если бы это было так, то бывший комитетчик не пошел в подвал один, и уж, по крайней мере, он бы обязательно извлек оружие из кобуры… Череп просто возвращался к Обнорскому после того, как позвонил своему человеку и дал задание на проверку стокгольмского адреса и телефона… Конечно, бывший подполковник КГБ очень удивился, увидев залитого кровью журналиста с пистолетом в руке. Но ведь Череп был профессионалом — еще не испытав даже всей глубины удивления, он уже автоматически выхватил свой «ствол». Для того, чтобы достать оружие, сбросить его с предохранителя и выстрелить навскидку, Черепу понадобилось примерно столько же времени, сколько Обнорскому — просто для нажатия на спусковой крючок. Они выстрелили почти одновременно, и оба попали, только начальнику «контрразведки» повезло меньше — пистолет Пыхи выхаркнул пулю ему прямо в сердце, выстрел же самого Черепа ударил Серегина в левую половину груди, чуть ниже ключицы…

Андрея швырнуло вниз, обратно в бункер, и боль от падения на бетонный пол была намного сильнее боли от пулевого удара. Сознание Обнорский не потерял, наверное, только потому, что за последние сутки он уже немного привык к боли — если к ней, конечно, вообще можно привыкнуть. Что-то бессвязно бормоча, Андрей перевернулся на живот, и снова пополз по ступенькам вверх. Добравшись до двери, Серегин увидел лежавшего в «предбаннике» лицом вниз Черепа. Обнорский свел брови (кожу лица неприятно стягивала подсыхающая кровь Пыхи) и словно задумался о чем-то, словно решал что-то важное.

На самом же деле в голове Серегина ни одной целой мысли не было, он впал в полукоматозное состояние… Лишь страшным усилием воли Андрей заставил себя встряхнуться и вернуться к реальности. Тщательно прицелившись, Обнорский выстрелил Черепу в голову. У входа в подвал послышался какой-то шум. Серегин, оскалившись, качнулся назад, в «бункер», и навалился на тяжелую стальную дверь…

Эту дверь закрывали редко — надобности не возникало, поэтому металлическая плита реагировала на усилия окровавленного человека довольно вяло… Но Андрей все же успел завернуть запирающее колесо замка прежде, чем в дверь начали колотить ногами с другой стороны. Обнорский обессиленно опустился на ступеньки и засмеялся — вот только сторонний наблюдатель вряд ли бы идентифицировал его жуткое хриплое перхание с нормальным человеческим смехом. А Серегин действительно смеялся… Раненный и искалеченный, он смеялся потому, что сумел победить. Да, бежать было некуда. Да, он сам себя замуровал в «бункере». Но при всем при этом Андрей освободился от страха, измучившего его за последние сутки сильнее боли. Обнорского ведь никогда прежде не пытали, и специальные химические препараты, подавляющие волю, к нему не применяли — и Андрей совсем не был уверен в том, что он сумеет все выдержать и не сдать информацию о Катерине… Намного больше физической боли Серегина за минувшие сутки измучил страх собственного предательства.

* * *

Второго июня в дежурной части ИВС[39] ГУВД на свою предпоследнюю перед уходом на пенсию смену заступил старый прапорщик Иван Васильевич Рыжиков. Настроение у Ивана Васильевича было приподнятым, думал он уже об организации «отвального» банкета — а и то сказать, тридцать лет в органах отбарабанить, это ведь не шутка. Служил, надо сказать, Рыжиков честно, вот и в этот день предлагали «дембелю» домой пораньше уйти, а он, наоборот, старался выполнить все обязанности с особой тщательностью, чтобы уйти красиво — в том смысле, как он сам это понимал.

Именно Ивану Васильевичу и выпало оформить выход на волю Сани Костюкова — пацаненка вертлявого, залетевшего в изолятор по квартирной краже, да соскочившего с крючка дуриком. Саня освобождению простодушно радовался, а радостью не побрезговал и с Иваном Васильевичем поделиться:

— Все, дед, свобода! Сегодня — пью, завтра — по бабам, а потом — в Ялту. Или в Сочи… Гульну там…

— Это ж на какие деньги-то? — ворчливо поинтересовался Рыжиков, а про себя подумал: «Да, плохо оперки работать стали, раньше-то — поди попробуй „откинуться“ через трое суток, если тебя прямо на хате взяли… А теперь… Демократия — так чего ж не воровать-то… Вот и этот щегол — ишь, как радуется…»

Глянул Иван Васильевич в свою тетрадку и припомнил, что просил его звонить по поводу всех освобождающихся один оперок из пятнадцатого отдела — Вадик Резаков, кучерявый такой, чисто как Анжела Дэвис…