Вычеркнутый из жизни. Северный свет - [170]

– По очень простой причине – мне надо увеличить сбыт.

– Но он и так очень велик. «Утренняя газета» расходится тиражом по меньшей мере в миллион экземпляров.

– При современной конкуренции не идти вперед значит пятиться назад.

– Под «идти вперед» вы подразумеваете увеличение тиража «Газеты» или ее двойника «Хроники»? – Пейдж, забыв о всякой осторожности и твердо решив высказать все, что думает, с трудом перевел дыхание. – В последнем номере «Обозревателя» была помещена статья о состоянии нашей прессы. Вы видели ее?

– «Обозреватель» – превосходный журнал, но я редко читаю его.

– Это подробный и беспристрастный обзор. И его выводы доказывают, что наши газеты, сохраняющие свои принципиальные позиции, старающиеся развивать читателей, вытесняются низкопробными листками… газетами, цель которых – не служение обществу, а получение самой высокой прибыли, газетами, неразборчивее, глупее, вреднее, пошлее которых не сыщешь в целом свете.

Сомервилл, сохраняя невозмутимость, чуть улыбнулся:

– Измышления клеветников. Очень жаль. В конце концов, мы стремимся только угодить массам… создать для них… как бы это выразить… атмосферу успокоения.

– Скармливая им всяческие отбросы?

– Мы даем именно то, чего они хотят.

– Нет. – Пейдж энергично покачал головой. – Человечество вовсе не столь глупо, как вам кажется. Нельзя так легко сбросить со счета наш народ. Он обладает великими качествами: мужеством, жизнерадостностью, сердечностью, юмором. Дело просто в том, что три четверти нашего населения не получают достаточного образования, чтобы противостоять вашим ухищрениям. Я не стану повторять общеизвестные истины. Ваша газета вредоносна даже не потому, что целиком заполнена эротикой, дешевыми сенсациями, не потому, что в ней столько пошлости и глупости. Страшно то, что вы искусственно насаждаете самые вопиющие предрассудки, разжигаете самые низменные страсти, цинично обливая грязью тех, кто пытается противостоять вам. Помните, что сказал Балфур? «Уж лучше я буду продавать беднякам джин, чем отравлять их таким образом». Еще пятьдесят лет обработки вашей ядовитой закваской, и вы низведете массы до состояния полного невежества. Никто лучше вас самих не знает, какое мощное орудие находится в ваших руках. Так почему же вы не обратите его на цели созидания? В наше время страна больше чем когда-либо нуждается в высокопринципиальной прессе, служащей делу просвещения. Мы были великолепны во время войны, когда жили лицом к лицу со смертью. Но теперь наступил упадок – и в политической, и в экономической, и в духовной жизни. Я убежден, что это только временное явление, но мы должны с ним покончить. Если же нет… – Пейдж замолчал, охваченный страшной физической слабостью.

Он понимал, что его речь не произвела на Сомервилла ни малейшего впечатления, и вдруг осознал, какую страшную опасность представляют собой сила и власть, если им не сопутствует в должной мере чувство ответственности. Язык не повиновался ему, во рту пересохло. Он не знал, что сказать дальше. Сомервилл, не сводивший с него жесткого, презрительного взгляда, сразу же воспользовался его растерянностью.

– Мой милый, – сказал он примирительно, – я понимаю ваши чувства. Но меня ждут дела, не будем отвлекаться от главного. Мы предлагаем вам честную и выгодную сделку. Попросту ответьте, согласны вы принять наше предложение или нет. Возможно, – продолжил он, – если вы решите уступить вашу газету, а я в этом не сомневаюсь, то пожелаете остаться в числе ее сотрудников. Ваши передовицы… обладают внушительностью, характерной для начала века.

– Нет, – сказал Пейдж угрюмо. – Не могу. Для меня вопрос стоит так: все или ничего.

– Так, значит, все?

У Генри не было сил поднять голову и взглянуть на него. Он чувствовал, что потерпел полное поражение.

– Я подумаю… Мне нужно несколько часов. Я позвоню вам ближе к вечеру.

– Хорошо. – Сомервилл поднялся. – С нетерпением буду ждать вашего звонка.

Пейдж не помнил, как вышел из кабинета.

На улице моросил мелкий дождь. Генри медленно повернулся и побрел от реки к Виктория-стрит. Слабость его возрастала, и он понял, что должен где-нибудь перекусить и как можно скорее: он почти ничего не ел со вчерашнего полудня. На противоположной стороне он заметил кафе-автомат и уже собирался сойти с тротуара, как вдруг почему-то испугался грохочущего потока мчавшихся машин, и сердце его отчаянно забилось. Задыхаясь, он стоял в нерешительности, сознавая, что не осмелится перейти улицу. Пошатываясь, он двинулся дальше, ища какое-нибудь кафе на этой стороне улицы. На углу Эшли-Гарденс у самого Вестминстерского собора он почувствовал боль. За последние месяцы у него бывали сердечные спазмы, отдававшиеся стреляющей болью в левой руке. Но эта боль была другой – она охватывала всю грудь с такой силой, что казалось, какие-то огромные тиски дробят ребра. Он даже не мог дышать, к горлу подступила томительная тошнота, на лбу выступил холодный пот. Боль была неимоверной, и все-таки в его сознании бился нелепый детский страх: если он сейчас же где-нибудь не присядет, то свалится прямо на тротуаре, привлекая всеобщее внимание. Еле волоча ноги, он дотащился до входа в собор, вошел внутрь и упал на скамью, судорожно пытаясь вздохнуть.