Выборный - [43]

— Первой бригаде, — пояснил Хорьков и даже перечислил фамилии, будто Кочергин и так не знал всех наперечет.

Виктор чуть покраснел, вспомнив, что и как он сказал вчера Сане Кудрявцеву, когда тот выскочил из бульдозера, но сообразил, что Саня — не тот парень, чтобы принять непечатные слова за нечто особенное, а никто больше и не слышал; да и какое это сейчас имеет значение?

— Ничего особенного.

— А все-таки? — спросил Маркин.

— Ну объяснил, что так нельзя — скрести бульдозерами прямо по могилам человеческим, что надо же соблюдать… Сказал, что приказ устный, лаптевский, вообще черт знает что, и кто такой Лаптев? И отправил по домам. Да, еще дал всем отгул на сегодня — я им вправду должен за котельную, это и по бумагам…

— И все? — недоверчиво протянул Маркин.

— Все… Так объясните… — начал Виктор, уже ясно вычислив, что сегодня с первой бригадой произошел какой-то казус.

— Я же сказал вам — сами, — отозвался Федунов, в первый раз по приходе Виктора нарушив молчание.

— Иван Егорович, в чем там дело? — настойчиво спросил Виктор.

Маркин взял рюмку и, обхватив ее огромной своею ладонью, нехотя проинформировал:

— Да эта бригада твоя вроде пикета на кладбище устроила, технику остановили, ну и там еще кое-какая свара вышла…

— Вам «кое-какая», — деланно возмутился Хорьков, и Виктор понял, что это говорится исключительно ради него, Кочергина, — а я в одночасье и без второго зама остался. На старости лет один на один с этими оглоедами.

— Поплачь, — посоветовал Маркин. А Виктор честно сказал:

— Я не в курсе…

— Это хорошо, — наконец смилостивился Егорович, — потому что твоего «друга» Воднюка там малость причесали.

— Их не посадят? — испугался Виктор.

— Кто? — хохотнул и медвежьей лапой своей взмахнул Маркин. Воднюк-то? Да он сейчас не знает, какому богу молиться, чтобы мы не раздули эту историю. Сам же полез. При свидетелях.

— А я сейчас вспомнил, — неожиданно сказал Федунов, — этот Воднюк в пятьдесят третьем на химкомбинате вольнонаемным… служил?

— Тот, — кивнул Хорьков.

— Хваткий был мальчишечка, — с непонятною интонацией проговорил Федунов.

— Он и сейчас хваткий, — Маркин подмигнул, — сколько я на вас, братцы, от него «телег» получил… Так что можешь радоваться, Кочергин. Бог шельму пометил.

— Я и так радуюсь. Не потому, что его свозили по морде и скандал при свидетелях; не тому, что теперь-то «телег» от него станет поменьше. Тот, кто говорит одно, а делает свое, рано или поздно получит свою оплеуху. Независимо от чинов. Это закон, и только. Я радуюсь, что сделали это наши рабочие, его же СУ, его же «воспитанники»; и радуюсь, что я их ни в какой пикет не посылал, ни к чему не обязывал.

Хорьков крякнул и вышел к своей Лидочке на кухню.

— Соображаете, молодой человек, — чуть заметно улыбнулся Федунов, — а вас тут обрисовали как заклятого анархиста. Я так себе и представил: грудь — во, кулачищи — во, длинные патлы и вся грудь в наколках.

Сказал — и улыбнулся нарисованной картине.

— Жаль, что Бог кулаками обделил, — серьезно сказал Виктор, — но все равно, пойду-ка и я в пикет.

— В этом нет нужды, — спокойно сказал Маркин, — сами проследим, чтобы больше никаких эксцессов. А тебе своих забот хватит: трудоустраивайся.

— Не будете мешать — устроюсь, — сказал Кочергин, глядя Ивану Егоровичу в глаза.

— Не будем, — тот не отвел взгляда, — так что можешь быть спокоен. Почти по «программе-минимум». Без некоторых твоих экстремизмов. Так что можешь чертежи отдать. Мне лично.

— Все-таки решили строить?

— Давно решено, — пожал плечами Маркин, — а — что накладки, так сам знаешь — бывает… Может, вообще — давай по-старому?

— Я уже сказал сегодня днем, — огрызнулся Виктор и залпом допил кофе.

— А я тебя и не уговариваю. Во ерш, а? — пожаловался Иван Егорович Федунову. — Но знаешь, у меня такое впечатление, что нарочно лез на рожон. Решил сорваться…

— Это так? — быстро спросил Федунов.

— Да… Наверное, так… — подтвердил Виктор. И словно боясь, что его сейчас остановят, добавил торопливо: — Не смог бы, не вытянул….

— А ты что думал? — не дал ему договорить Маркин. — Все розочки да розанчики? На земле живем, парень.

— Не вытянул — что? — спросил Федунов у Виктора.

Кочергин молчал: понимал, что, и хотел сразу же все выпалить, не перебей его Маркин, а вот теперь добавлялось еще нечто и пока еще не стало словами. Какое-то через край поднявшееся бесформенное месиво… Неудовлетворенность этой жизнью, тем, как она складывалась, с бесконечными препонами нормальным поступкам, с постоянными компромиссами невесть с чем, с привычкою, что ли, с постоянным побуждением к полудействию, полусуществованию, с мыслями, зажатыми на каком-то недостойном уровне…

Понял Кочергин, что давно все происходило неправильно, по какой-то неестественной традиции, и что сам в этом виноват столько же, если не больше, чем все остальные. Виноват настолько, что это не может быть искуплено единственным правильным поступком, тем более, что наказание за него такое же несуразно маленькое, как все вознаграждения; как все, что происходит…

А потом Виктор сказал:

— Не смог свою линию вытянуть. По закону и по совести. Но сначала не смог, а теперь вижу, что и этого мало… Надо все заново, что ли…