Выборный - [39]

Во времянке особенно церемониться было нечего, и скособоченный спичечный огарок Саня бросил прямо в угол.

И вот тут произошло нечто странное.

Крошечный гамачок паутины, видимый только с низкой раскладушки, не подхватил, а вытолкнул огарок, так что тот повис в воздухе и, быстро и причудливо разрастаясь, превратился в высокого худого старика со стриженой седой бородкой.

«Ну вот, — подумал Саня, — с чего бы это?»

Действительно, никаких таких особых причин не находилось. Выпивал он хоть и чаще, чем допускала мать, но куда реже, чем, скажем, его сменщик. И уж во всяком случае не могло произойти такое, чтобы солнечным утром, на трезвую голову, безо всякого вдруг из огарков появлялись старички, хотя бы даже такие чинные и благообразные.

— Вы можете лежать, — сказал старик с резким прибалтийским акцентом, — а я постою.

— А что, места нет? — спросил Саня и деликатно поджал ноги, предлагая старику присесть на край раскладушки.

— Нет, — ответил старик, — в этом нет необходимости. — Тут только Саня со всей ясностью сообразил, что ни по каким правилам, твердо усвоенным им, ничего подобного быть не может. Однако, поскольку Саня, кроме матери, никого не боялся и что-то в закутке души ему успокоительно нашептывало, что все это — просто такой неожиданный утренний сон, он не зашумел, не задергался, а улыбнулся и спросил:

— Вы, деда, из каких будете?

— Из лютеран. Нас еще «прибалтийскими протестантами» при его светлости Витте называли.

И Витте, и лютеране для не слишком прилежного в науках Сани были темным лесом, спросил он как раз о другом, но почему-то ответом удовлетворился. Даже вопросил, с немалою — по своему суждению подковыркой:

— А что, у лютеран принято так — по утрам в спички лезть?

— Я, извините, выборный, — степенно проговорил старик, — и мне дано поручение.

Слова «выборный» и «поручение» он выговорил особо торжественно, невольно вкладывая в эти привычные для современного уха слова немалый и как бы обновляющий их смысл.

— А мать говорила, — вдруг вспомнил Саня, — что прадед у меня тоже из латышей был.

— Твоя мать есть дочь моей дочери, — подтвердил старик, явно не припомнив слово «внучка».

— Так я ее позову, это мигом, — решил Саня и даже сбросил ноги с раскладушки.

— Не надо. Мы с нею незнакомы, и она испугается. Женщины многого боятся.

Саня подумал, что мать, с посторонними и впрямь иногда робкая, испугается и расстроится, и согласился:

— Ну ладно, не буду.

— Это хорошо, — сухо признал старик, — иначе ей пришлось бы сказать, в чем дело. А лучше не следует.

— Я чет-то не понял, — произнес Саня, — а что случилось?

И тут вспомнил, со всей ясностью вспомнил вчерашнее, все разговоры, пока прикидывали, откуда и как сподручнее планировать грунт и сколько заплатят; и даже дурашливую песенку про паровоз, который кричал «ау», вспомнил, под которую он передергивал рычаги, и затем — острое чувство своей неуклюжести, накатившее вчера вслед за испугом и яростью…

У Сани даже внутренности заныли, как будто прямо с раскладушки он сиганул в ревущую черноту десантного люка.

Скрипнув зубами, он спросил:

— Я вчера… много там наломал?

— Четверых, — холодно и негромко ответил старик и покачал седой головой, — а я лежал пятым…

Какое-то незнакомое жжение и покалывание заставило Саню часто-часто захлопать белесыми ресницами.

— Эти четверо — тоже отцы, и деды, и прадеды. У Августа было шестеро сыновей. Я знал его. Они все убиты. Живые — они бы не позволили…

Истерично взвизгнули старые пружины. Саня рывком сел и обхватил кудлатую голову руками.

Старик молча смотрел.

Спустя какое-то время Саня разжег потухшую папиросу, аккуратно вложил огарок спички в коробок. И спросил:

— А нельзя как-то поправить, что порушено?

— Нельзя;

— Ну, а хоть что-то я смогу сделать? — с тоскою спросил Саня.

— Можете. Затем я и обращаюсь к вам как лицо выборное. Сегодня необходимо ваше… дежурство, да, на кладбище.

— Ночью? — спросил Саня, не пугаясь, но все же с некоторой опаской припоминая свои детские, не такие уж давние страхи.

— Ночью нет необходимости, — без тени улыбки ответил старик, — по ночам работ не производится. Надо сейчас.

— Это можно, — пообещал Саня и поиграл желваками.

— Спасибо, — поблагодарил старик и, уже истаивая, добавил:

— Нам самим это не всегда удобно, а вы поторопитесь.

«Вот так», — сказал себе Саня и, выплюнув погасшую папиросу, встал, выбрался из времянки и пошел через дворик к дому: помириться с матерью, выпить чаю и предупредить, что уходит.

…Через полчаса, чуть конфузясь, но в то же время сурово хмуря брови, он вошел в нижние ворота.

На кладбище трудилась спецкоманда — без суеты и спешки, аккуратно делая то, что, быть может, и не следует вообще, но если уж делать, то именно так.

Саня постоял и покурил с вояками, поболтал на извечные солдатские темы, а потом немного побродил по нетронутым еще секторам, почитал славянские и неславянские надписи, а затем пошел ниже, к площадке, начатой вчера.

— Они мне здесь попашут! — неизвестно кому пообещал Саня и задумался, присев на травку.

Так крепко задумался, что не сразу заметил, как на кладбище поодиночке пришли ребята из его бригады — и дядя Коля, и Реваз Григорьевич.