Выборный - [2]

— Цыц, — приказал Седой.

— А мы что, — поинтересовался Мещанин, меняя тон, — имеем особую ценность для советской власти? Порешили ликвидировать — и ликвидируют. Не то ликвидировали.

— Не в числе дело, — Василий подтолкнул Седого. — А ты чего молчишь?

Седой задержал обол на ладони и протянул:

— А че — мы ниче. Отзвонили свое. Раз им надо — мы подвинемся. Не гордые.

— Кому это — «им»? Ты за «них» жизнь свою молодую угрохал!

Илюша прервал его:

— Ты, комиссар, не горячись. Конечно, обидно, привыкли мы здеся, место хорошее, вокзал опять же близко, но дитям тоже надо где играть, плавать…

— В здоровом теле — здоровый дух, — заявил Мещанин.

— Это хорошо, когда здоровый, — мрачно и даже с угрозой начал Василий, только я так понимаю, что и нам не пристало бегать, как собакам. И чтоб «здоровый дух», тут одного спорткомплекса мало. И нечего тут непротивленчество разводить! Пошли за мною, — приказал он Седому и, не оглядываясь, чуть вразвалочку зашагал по дорожке.

В это время желтая луна вновь протекла сквозь облако, и в ее стылом слабом свете заблестели призрачные вечная кожанка и стоптанные, но круто начищенные сапоги Василия…

А во втором секторе почти кричал и надсадно кашлял Приват, хватая за пуговицы сюртука Присяжного:

— Нет-с, вы сначала признайте, что при таком накоплении деструктивных начал…

— Тихо! — резнул Василий. — Слушайте сюда!

В голосе зазвенел металл, тот самый металл, который перекрывал гам тысячной толпы на мятежном крейсере. Тот самый, который заставил поднять под густой свинцовый ливень, на последний, на победный и спасительный бросок остатки штурмового отряда. Тот самый, который не раз и не два становился главным аргументом на горластых и крутых митингах двадцатых…

Интеллигенты моментально смолкли.

— Говори, — Василий вытолкнул Седого вперед.

— А все знать должны. Спецкоманда приезжает…

— Какая команда?

— Ничего не знаем…

— Объясните всем!

Седой пожал плечами и сказал:

— Кладбище наше будут ликвидировать. Переносить. Вот-вот. Приедет такая специальная воинская команда, нас перезакопают на Солонцах; а тут будет спорткомплекс.

— Бона как! — крякнул Купец и, перекрестясь, забористо выругался.

— Простите, не понял, — Присяжный пробежал вверх-вниз пальцами по пуговицам сюртука. — Как это можно — ликвидировать кладбище? Это что, шутка? Кладбище! Это же не ветхая пожарная каланча…

— И не Бастилия, — вставил Приват, — и не памятник императору…

— Не знаю, может, и не Бастилия никакая, а вот решено, что снесут, — и все. Точка. — Седой набычился.

— Позвольте, позвольте… — Приват наконец осознал, что и в самом деле это не шутка. — Но как можно? Ужасно! Вы говорите о ликвидации кладбища как о… пустяке. Но кто посмел принять такое решение? С кем оно обсуждалось? Согласовывалось? А общественность — она как? Наконец, и у нас есть свое мнение, свои права и интересы!

— Тихо, губерния! — поднял руку Василий. — Я говорить буду.

Он засунул руки в карманы кожанки и, слегка покачиваясь с пятки на носок, начал:

— Решили это коллегиально. Без спора. Согласовали тоже своим путем. Молча. Обсуждать… С тобою или со мной — никто ничего не будет. Сами чувствуете, что мы для них давно мертвые. И советоваться не будут. До сих пор обходились — и сейчас обойдутся… Наверное. Так. Нечего базарить! Действовать надо!

— Простите еще раз, — подал голос Присяжный, уже несколько пришедший в себя, — но в данном случае, как мне кажется, «базарить» совершенно необходимо. Этот вопрос как раз должен быть всесторонне обсужден, и правильное решение может быть выработано только коллегиально. Такое событие — и следует постараться учесть все интересы, а не только узкой группы…

— Ему-то что, — глухо пробурчал Купец, вроде бы даже и не глядя в сторону Василия, — его-то самого небось гимназисточки на белых ручках во мраморны хоромы перенесут. Горлохват…

Василий Андреевич мог бы сказать, что ни в саму революцию, ни после, во все отпущенные ему годы, когда наган и шашка заменили мирные атрибуты непомерного труда большевика-организатора, лично для себя никаких благ он не искал и даже не принимал, но — только пренебрежительно хмыкнул и махнул рукой. Купец, как и большинство в кладбищенском обществе, знал достаточно о жизни и деятельности Василия Белова, но по извечной своей классовой слепоте принимал только то, что хотел принять. А кто не умел подниматься при жизни, не поднимется и после. Время таким — не лекарь.

Василий только хмыкнул, а Седой подошел к Купцу вплотную и прошипел так, что пламенем повеяло:

— Тебя, гидру, с нашего пролетарского кладбища поганой метлой вымести надо! Контра!

Кто-то ахнул, кто-то попробовал отодвинуться подальше: инерция страха сильнее смерти.

— А ну, тихо! — остановил всех Василий.

Он взобрался на постамент (мраморного ангелочка украли лет пять назад), заложил пальцы за ремень и, постепенно повышая голос, продолжил:

— Большинство здесь присутствующих не пугают сносы, переносы и все команды. Не мы первые, не мы, наверное, и последние. Так. Но могут быть перегибы! Знаю, что говорю. И вы знаете. А раз это дело ни для кого не побоку, то и нечего здесь!

Получилось косноязычно и, однако, весьма убедительно. Со старых секторов потянулись обыватели, все больше сердобольные бабуси и высохшие старички, народ тихий, но любопытный. Чуть поодаль, не приближаясь, но чутко прислушиваясь, расположилась группа строго одетых лютеран. Шестой сектор кладбища.