Выбор оружия - [17]

— Отлично! — Все его внутреннее напряжение вылилось в крике. — Пусть оно треснет, это проклятое небо!

— Посмотри на меня, Мэтт. — Ее лицо странно мерцало в электрических вспышках: в непрерывном чередовании тьмы и света движения губ, глаза менялись, как при замедленной съемке. — Тебя, кажется, больше всего волнует моральная сторона действий, к которым нас вынудили. Но ты забываешь, какой у нас враг. Ты видишь его сквозь прицел винтовки и думаешь, что это просто солдат, такой же, как и ты. Но вспомни, что стоит за спиной этих солдат. Подумай о лагерях, забитых тысячами больных, умирающих голодной смертью жертв. Вспомни о нищете нашей земли, из которой до сих пор выкачивают ее богатства.

— Все это мне известно, но…

— Мне тоже кое-что пришлось испытать, с тех пор как я живу здесь. Дважды меня забирали и увозили в город на допрос. В полиции раздевали догола, обыскивали, тискали, — губы ее презрительно искривились.

— Нет, нет!

— Так бывает всегда.

Он знал, что так бывает всегда, но не знал, что его так потрясет, когда это случится с Анной.

— Свиньи! — заорал он в ярости. — Грязные свиньи! — Он задыхался от бешенства.

Она уже пожалела, что причинила ему такую боль; он весь дрожал, стоя рядом в ночи.

— Я не хотела тебе говорить… Но ты сказал, у тебя остались только личные чувства, так что…

Он схватил ее за руку — пальцы легко перекрыли крошечное запястье — и, притянув к себе, обнял бережно и очень нежно.

— Видишь ли, — продолжала она, — ты кое о чем забываешь. Работать и вместе бороться, чтобы здесь стало хорошо жить, — это одна сторона. Но есть и другая, Мэтт: ненависть ко всем и ко всему, что стоит на нашем пути. И если нет жгучей ненависти — нет и странной тяги к лучшим временам. А настоящая ненависть сжигает тебя, как пламя, так что уже не думаешь о том, какие средства пускаются в ход, и даже о том, побеждаем мы или нет. Может быть, только отбросив все, мы и становимся непобедимыми.

Он молчал и только слушал — гром гремел теперь прямо над головой, — слушал и прижимал Анну к себе, словно с теплом ее тела впитывал и ее убежденность.

— Возможно, тебе трудно так рассуждать, — тихонько продолжала она. — У тебя остаются внутренние связи с твоим народом, о которых ты и не подозреваешь.

— Нет! — его взорвало. — Нет! — повторил он уже более спокойно. — Не в этом дело. Я их ненавижу. Во всяком случае, ненавижу все то, что они защищают. Но где-то в глубине — это частичка и меня. Нельзя одной политической доктриной зачеркнуть все воспоминания детства. Они слишком въелись в душу. У вас враг перед глазами — физическая преграда, которая заслоняет желанную цель. А у меня он еще и внутри. И Анг заметил, как глубоко это ни запрятано. Где-то в душе у меня бушует своя гражданская война — отражение нашей действительной борьбы. И никто не поможет мне в этой схватке — никто, кроме тебя.

— Знаю.

— Это не значит, что я не могу ненавидеть. Но моя ненависть всегда направлена и внутрь, против самого себя. Потому что я чувствую себя виноватым за все, что делают они, — за то, что они делали с тобой. И сознание вины отъединяет меня от наших. А порой я выворачиваю эту боль наизнанку, и тогда она превращается в чувство вины за то, что допускаем мы в своей борьбе. Если б мыпобеждали, наверное, все было бы иначе. Если бы мы побеждали…

Молния с треском переломилась на краю обрыва по ту сторону реки. Вся долина так и загудела от удара, и за головой Анны из тьмы вынырнул и угрожающе навис гигантский утес.

Она хотела что-то сказать, но он остановил ее. Он не желал больше говорить. Говорить — означало думать о том, что они делали с ней, а этого он не мог вынести.

Она протянула руку:

— Смотри! Только что упала. Первая капля.

Дождь хлынул из нависших облаков, такой же теплый, как ночной воздух; они даже не заметили, что промокли, только непрерывно и ласково шлепала вода. Словно завеса за завесой опускалась вокруг, отделяя их от всего мира, и струи падали между ними, так что ему начало казаться, что он держит ее руку сквозь вуаль.

— Мы одни! — воскликнул он ликуя. — Одни в целом свете!

И бросился назад по тропинке, таща ее за собой.

Они добежали до основания лестницы, и тут при яркой вспышке он вдруг увидел ее с необычайной ясностью — капли воды, застрявшие в ресницах, полураскрытые влажные губы, фигуру, облепленную тонкой кофточкой, и маленькие груди с торчащими сосками.

Он схватил ее в наступившей темноте и понес под дом, в сухой уголок, завешенный тяжелыми портьерами дождя, Они лежали, крепко обнявшись. Нарастающая барабанная дробь пульсов, равномерное биение дождя и страстный электрический накал двух тел, глухие разряды обуревавшего их желания; мир с ревом рушился вокруг, расплывался и таял, и вдруг где-то в самой глубине этого смятенного бушующего хаоса — последнее сокрушительное содрогание. И потом тишина, звенящая, громоподобная, оглушительная — она кругами разбегалась из пронесшейся бури и обволакивала приятной усталостью.

Её голова лежала на его руке, он приподнялся и посмотрел ей в лицо. — Мэтт… — негромко окликнула она его и замолчала. Всего лишь звук, произнесенный шепотом в шуме стихающего ливня.