Вязниковский самодур - [28]

— Неужели? — произнес Гурлов, вдруг приходя в волнение.

— Что ж, это тревожит вас?

— Да вы знаете, что это за павильон? Нет? Ведь в прошлом году там зарезалась одна вдова, красавица помещица. Она приехала сюда по приглашению, ей отвели этот павильон — там оружие турецкое на коврах висит — она осталась ночевать, а наутро нашли ее мертвой. Она зарезалась кинжалом, со стены снятым.

— Скверная история! Так что ж вы-то испугались? Думаете, что с Машей может подобное приключиться, что место это так действует или просто что страшно ей там будет? Может, вдова-то зарезанная по ночам ходит?

— Ни то, ни другое, Александр Ильич. А дело в том, что вдова-то зарезалась, как говорят, по особому случаю. По слухам, в этот павильон у князя потайной ход сделан, и он явился к ней ночью. Она там одна была — ни кричать ей, ни позвать на помощь — ничего, решительно ничего не слышно. Она была беззащитна от насилия князя и зарезалась…

— Ах, забодай его нечистый! — проговорил Чаковнин. — Никита Игнатьевич, слышите?

Труворов ничего не слыхал. Он спал и всхрапывал, вздрагивая головою.

— Вот этот подземный ход и смущает меня, — сказал Гурлов.

— Думаете, значит, что князь по этому ходу и к ней, к Маше, явиться может?

— Очень просто.

— Ну, этого мы не дадим! — твердо заявил Чаковнин. — Сегодня ночью идем туда; если нужно, дверь выломаем и освободим Машу. Ведь если павильон в стороне, так это и нам на руку.

— Я жизнь готов положить! — сказал Гурлов.

— Зачем? Живы будем. Деньги у нас есть: кафтан Никиты Игнатьевича сам князь купил. Все отлично идет. Я сегодня же поеду, сговорюсь на постоялом дворе. Может, и священника найду…

— Решено, значит?

— Решено!..

XXXII

Созонт Яковлевич сидел с привезенными им судейскими и поил их чаем с медом и наливками. Князь приказал ему спровадить этих судейских, и он старался сделать это дипломатично.

— Ведь вот, — философствовал стряпчий, выпивая рюмку наливки, — кажется, что пустая вещь, можно сказать, — глоток один, а выпьешь — и взыграет душа, как молодая лань…

— А как насчет произволения духа его сиятельства нынче? — спросил другой судейский, накладывая себе меда.

— Не то, чтобы очень, а, впрочем, так себе, вообще, не без того, — ответил Созонт Яковлевич. — Что ж, наливочки?

— Благодарен. Выпиваю. Воображенник большой ваш князь-то, Созонт Яковлевич!..

— Именно воображенник, — поддакнул Савельев, расхохотавшись, — правильно изволили заметить. Воображенник. — И он снова захохотал.

Он смеялся, стараясь казаться равнодушным и веселым хозяином, а сам думал о том, как бы поскорее убрались его гости. У него на сердце скребли кошки.

После разговора с ним князь, изругавший его, еще не призывал к себе. Злоба Созонта Яковлевича вовсе не улеглась, и он смеялся с судейскими о том, что князь «воображенник», а на самом деле в душе звал его в это время аспидом, душегубцем и посылал все известные ему бранные названия.

В этот момент в дверях появился слуга и доложил Савельеву:

— Вас спрашивают.

— Кто?

— Авдотья Тимофеевна.

— Какая Авдотья Тимофеевна? А, Дуняша-актерка… Скажи, что некогда теперь — слышишь? Чтобы завтра пришла, если нужно что.

— Она говорит, что к спеху.

— Никакого спеха нет! Поди, скажи, что занят я…

Из-за плеч слуги показалась голова Дуняши.

— Созонт Яковлевич, мне очень нужно говорить с вами, — заявила она.

— А и распущена же у вас дворня! — заметил судейский, удивленный смелостью актерки, лезшей так к секретарю.

Это замечание окончательно распалило Савельева.

— Я поговорю с ней, если она хочет, — сказал он, стиснув зубы, поднялся со своего места и, взяв со стены нагайку, вышел в соседнюю комнату, где была Дуня.

— Вот так! Хорошенько ее! — подзадорил стряпчий, который уже опьянел от наливки, вследствие чего душа его «играла» теперь, «как молодая лань».

Савельев, выйдя, захлопнул за собою дверь.

— Тебе что? — накинулся он на Дуню. — Ты слышала, что мне некогда, чего ж лезешь?

— Потому — дело, Созонт Яковлевич!

— Я тебе покажу дело!..

— По вашему приказу Степаныч заперт, выпустите его, — сказала Дуня.

— Что-о?! Степаныч заперт, а тебе какое до этого дело?

— Он мне дядей приходится… старик он… Созонт Яковлевич, выпустите, говорю!..

Савельев так был поражен смелостью «актерки», решившейся вломиться к нему чуть не насильно, чтобы просить за человека, из-за которого он, Созонт, пережил столько скверных минут, что он опустился на стул и проговорил:

— Еще что?

— Больше ничего. Отпустите, прошу. За прежнюю его службу отпустите!.. Мало он служил вам?

— Да ты с ума сошла? — крикнул Созонт Яковлевич. — Я и прежде-то с тобой не ахти церемонился, а теперь, думаешь, буду тары-бары с тобой разводить?

— Отчего ж это так, Созонт Яковлевич?

— Оттого, матушка, что теперь ты-нуль, если арифметику знаешь, а единица — Марья. Да, ты — нуль и не забывайся… Как же! Так я и отпустил этого старого хрыча! — И Созонт Яковлевич вздрогнул, вспомнив ощущение от веревок, которыми связывали его, и от холода страшного погреба.

Степаныч был посажен им в отместку за это.

— Ой, отпустите! — проговорила Дуняша.

— Пошла вон, вон, слышишь! — крикнул снова Созонт Яковлевич и вскочил. — Вон отсюда, тварь ползучая! — И он стал хлестать Дуню нагайкой.