Вы только поверьте - [2]

«…Есть нечто, привязывающее нас к жизни. Человек всегда представлялся мне почему-то в образе воднолыжника. Пока он в движении, всё для него — пространство, ветер, даль. Но только вдруг вырвало из рук фал или он, не дай бог, лопнул — и ты повержен. Из лихого наездника ты в одно мгновение превращаешься в беспомощное существо, которое, барахтаясь, идёт ко дну. Что есть смысл нашей жизни, что?..»

Надежда Ивановна отодвинула книгу. «Что есть смысл нашей жизни? Что, в самом деле, удерживает нас на плаву, заставляет всех куда-то мчаться? Всех! Дмитрия Никаноровича, меня, соседку Соню, то есть Софью Павловну, учительницу Ксюшу из третьего подъезда… Всех!»

За окном громыхнуло. Зашумел тяжёлый дождь.

Надежде Ивановне оставалось дописать один-два абзаца.

Она отодвинулась от стола, привычно взглянула на Карту жизни Острогорова. В правом верхнем углу, рядом с фотографией мальчика, рядом с истоком, был нарисован серый песок. Река Дмитрия Никаноровича уходила в тот песок. Круг замкнулся. На семьдесят девятом году… движения.

Надежда Ивановна сознательно обошла надоевшее ей понятие. Как биограф, она вообще не любила понятия жизнь, смерть, сознание, замусоленные от частого употребления. И тем не менее обойти их, вовсе отказаться от них не могла. По той простой причине, что каждый из её героев так или иначе обращался к этим вечным проблемам, не мог не обратиться, пытаясь познать самого себя и своё место в мире.

Фронт грозы приблизился настолько, что Надежда Ивановна отложила ручку и стала с любопытством ожидать: вот-вот одна из молний падёт на тополя, растущие во дворе. Гроза была созвучна её мыслям. Она думала о сильном человеке, природа играла своей силой — всё закономерно.

Гром ударил по веткам. За окном полыхнуло так яростно и близко, что в этом адском огне, казалось, подтаяли стёкла.

В следующий миг знакомый по магнитофонным записям и двум коротеньким сюжетам кинохроники голос произнёс откуда-то из-за спины, от стеллажа с книгами:

— Ради бога, Надежда Ивановна, не пугайтесь меня. Я сам себя боюсь.

Она живо повернулась.

Возле распахнутого окна стоял коренастый мужчина с седыми волосами. Тело его колебалось, чуть смазывалось в пространстве, будто незваного гостя показывали по телевизору. Надо только встать и покрутить ручки, чтобы изображение стабилизировалось. Надежде Ивановне не надо было ни вспоминать, ни угадывать. В углу комнаты, возле стеллажа с двухсоттомником всемирной библиотеки, стоял академик Острогоров.

— Вы дух? — Надежда Ивановна засмеялась. — Я, получается, вызвала вас из небытия? Ах, вздорная старуха. Мне, конечно, чертовски интересно. И даже лестно… Да, да, во время войны я немного практиковалась в спиритизме. В Оренбурге, вместе с Клавкой Тумановой. Её муж сгорел в танке, так она, дура, всё его дух тревожила… Что? Да, дух танкиста матерился, а Клавка плакала. «Он, точно он, — повторяла, — как живой. Когда я его допекала…»

— Всё обстоит гораздо хуже, — сказал Дмитрий Никанорович. — Я, кажется, уже вполне материален.

Столбик пепла от чудом непогасшей папиросы упал на ковёр. Гость заглянул за штору, которую колебали порывы ветра, протянул писательнице керамическую пепельницу. Она взяла. На её лице промелькнула тень смятения: Надежда Ивановна наконец убедилась в реальности происходящего.

— Что же я наделала? — спросила сама у себя старушка. — Дух — ладно, но если вы есть вы… Получается что-то неладное. Противоестественное. Хотя лично я ужасно вам рада, Дмитрий Никанорович. Кстати, вы не голодны? Я на днях набила холодильник всяческой едой.

— Какая непосредственность, — пробормотал Острогоров. — Вы даже не спрашиваете: откуда я, каким образом…

Надежда Ивановна оттолкнула недописанную страницу, встала из-за стола.

— Допрос — не лучший метод взаимопонимания, — сказала она. — Я, в самом деле, ничего не понимаю, но я не так дурно воспитана… Да и сами вы вряд ли что понимаете.

Пепел опять упал на ковёр.

— Я всё понял, Надежда Ивановна, — академик прикрыл окно, сел в кресло. Гроза, по-видимому, заходила над Москвой по второму кругу. — Я же физик… Вы знаете, что сейчас произошло? Вы таки вызвали меня из небытия. Воскресили! Произошло редчайшее совпадение многих различных факторов. Вы писали обо мне книгу, уже написали. То есть, вы произвели в своём воображении синтез фактов моей биографии, моих работ, дневников, писем. Да, все эти годы вы непроизвольно моделировали мой духовный мир, мою память. Информация о человеке, об отдельной личности, чрезвычайно рассеяна. Часто она с годами рассеивается ещё больше и исчезает вовсе. Но я кое-что оставил потомкам… А вы, Надежда Ивановна, сконцентрировали информацию обо мне… Плюс гроза, близкий разряд. Аккумулированная информация нашла, наконец, возможность выразиться материально. Произошло превращение количества в новое качество. Всё это, согласен, необычно, однако элементарно просто.

— Что же вам теперь делать? — вырвалось у Надежды Ивановны. Она стала прикуривать, сломала спичку.

Острогоров погрустнел.

— Не знаю. Всё моё уже потеряно, не моё…

Он пожал плечами, две резкие морщины пересекли его лоб. С внезапной жалостью старая писательница подумала, что если чудо и свершилось, то не до конца, презрев логику чуда: учёный так же стар, как и при жизни, по-видимому, так же болен. Увы, если она и выступила в роли чудотворца, то всё равно не властна над чужой судьбой — молодость Острогорову не вернуть.