Вы любите Вагнера? - [23]

— Так точно, господин оберштурмбаннфюрер!

— Можете идти. Нет, подождите. Откуда вы так хорошо знаете французский язык?

— Я работал переводчиком на Вильгельмштрассе, господин оберштурмбаннфюрер.

— Знаю. Но почему вы избрали именно французский, а не какой-нибудь другой?

— Я так же хорошо владею и английским.

— Отлично, Вернер!

Ганс фон Шульц махнул рукой, давая понять, что разговор окончен, и взглянул на него строгим и вместе с тем отсутствующим взглядом.

“Он хочет знать, почему я застрелил француза. Значит, подозревает, что я сделал это умышленно. Все может плохо для меня окончиться!”

Но фон Шульц не думал о Вернере. В памяти всплыло воспоминание, натолкнувшее его на любопытную идею.

“А что, если… Почему бы и нет?”

Он поднялся, остановил патефон и снял телефонную трубку. Все еще думая о “Валькирии”, нашел в записной книжке номер немецкого коменданта станции Клермон-Ферран и позвонил. В ожидании ответа машинально взглянул на часы. Уже десятый!

— Проклятье! Развели сонное царство! Неужели у них нет постоянного дежурства?

Казалось, на станции услышали его проклятия.

— Дежурный по…

Он не дал окончить.

— Говорит штандартенфюрер фон Шульц.

На другом конце, по-видимому, вытянулись в струнку.

— Слушаю вас, господин штандартенфюрер!

— Вы можете сказать, откуда прибыл товарный поезд на минувшей неделе? — резким голосом, в котором звенела сталь гильотины, спросил он.

— Так точно! Прошу несколько секунд обождать, я наведу справки в диспетчерской.

— Поживее, черт вас возьми!

Ганс фон Шульц положил трубку на стол, вытащил из кармана портсигар и закурил сигарету.

Через несколько секунд он снова взял трубку. Сквозь потрескивания и шум было слышно, как дежурный что-то спрашивает по другому телефону. Голос звучал приглушенно, и слов нельзя было различить. Наконец ответ был получен.

— Алло! Господин штандартенфюрер!

— Ну?

— Поезд прибыл из Варшавы. Точнее, из лагеря Треблинка. Он был гружен…

— Ясно! — фон Шульц дал отбой, чтобы набрать другой номер: он знал его наизусть и никогда не забывал.

— Центральная? Говорит полковник фон Шульц. Соедините меня с управлением государственной тайной полиции в Берлине. Срочно.

“А идея все-таки неплохая”.

Во-первых, во время своего пребывания в Париже в прошлый четверг он встретился со своим давним приятелем Крамером. Этот болтун Крамер всегда был в курсе всех событий в гестапо и в дружеской беседе, сопровождаемой обильными возлияниями, рассказал ему историю о побеге русского на польской станции. “Вскочил, видно, в проходящий поезд, — добавил тогда Крамер. — Если бы знать, где он сошел! А так — ищи ветра в поле”. И вот теперь это сообщение инспектора французской полиции о нападении на железнодорожника как раз после прибытия поезда из Треблинки…

“Вот что иногда может сделать случай! Эти болваны и не подозревают, что стоило дважды позвонить — и результаты не замедлили сказаться. Даже хорошо, что они смотрят на меня как на господа бога: таинственность и отчужденность — надежное оружие для руководства гестапо”.

Он улыбнулся и закончил, чеканя слова:

— Сегодня утром я просил генерала Кесселя разрешения напечатать объявления с приметами этого типа и обещанием заплатить пять миллионов франков тому, кто выдаст или поможет схватить преступника. Объявления уже расклеивают.

Вернер не видел оберштурмбаннфюрера. Только глаза, прожигавшие его насквозь. Безумные, умоляющие глаза. Где-то в сознании Вернера прозвучали один за другим два выстрела. И после каждого выстрела эти глаза странно вздрагивали. Безумные глаза. Внезапно один из них разлетелся, лопнул, словно мыльный пузырь, и одновременно с этим прекратились выстрели, на него смотрел только один глаз. Глаз собаки, которую бьют и которая никак не поймет причины жестокости. Глаз француза Франсуа Бурдийа, погибшего безумно, трагически, нелепо. Это они убили его, а не он, Вернер. Эта мысль сверлила его мозг. Нет, он не виноват…

Снова к нему откуда-то издалека донесся властный голос Шульца. Сейчас в нем звучали особенно жестокие, металлические нотки.

XIII

— Ваша Мари-Те чудесно готовит, доктор.

Жюль Грак удовлетворенно вытерся салфеткой и положил ее на стол рядом с тарелкой, у которой блестело дно, так он ее подчистил.

— Голод — вот лучший повар, Гай, — и, повернувшись к отцу, пояснила: — Мой друг Грак обладает недюжинным аппетитом. Вряд ли тебе надо пояснять, что в факультетской столовой порции обратно пропорциональны этому аппетиту.

— На них надо смотреть в микроскоп, — добавил Жюль Грак. — Но это, по-видимому, вполне удовлетворяет академию. Недаром же нас все время уверяют, что надо вставать из-за стола с чувством голода. За два года такой жизни я бы давно стал святым духом.

Доктор Буч прекрасно понял смысл жалобы, усмехнулся.

— Чтобы примирить вас с академией и доказать, что с небом всегда можно договориться, я хочу предложить вам рюмку нектара и отличную сигару. Так, остатки от лучших времен.

Жюль Грак удивленно присвистнул:

— Вы меня балуете, доктор!

Мари-Те встала из-за стола, открыла дверцу буфета, поставила на стол бутылку и принесла шкатулку с сигарами.

— “Наполеон” тридцатого года и довоенные сигары “Роберт Бернс”, — объявила она. — Они менее взрывные, чем те, которые Черчилль поставляет нам сейчас.