Введение в психоанализ. Ошибочные действия. Сновидения - [3]

).

Подобного рода обращения Фрейда к Античности не только показывает нам его хорошее знание античной истории и любовь к ней, но и его отношение как учёного к историческому опыту человечества. От этого опыта он так же не готов отступиться, как и от фактов, которые мы можем наблюдать. Он не готов в духе линейного понимания прогресса в человеческом познании довольствоваться предположением о том, что современная наука вобрала в себя всё познавательно ценное, что разрабатывалось в прошлом. Напротив, Фрейд обращается к прошлому как к тому, что может обогатить нас оказавшимися в пренебрежении или не учтёнными наукой темами и предметами – причём обогатить именно как учёных.

Начиная обсуждать тему сновидений, Фрейд предлагает слушателям ход, обратный ходу развития психоанализа. Если, – говорит он, – обнаружение смысла сновидений и разработка практики их толкования изначально имели место после того, как было открыто, что смысл имеют «симптомы болезни некоторых нервнобольных», и производились в неразрывной связи с этим открытием, то в лекционном изложении представляется целесообразным сперва обратиться к теме сновидений и их толкования и через её рассмотрение выйти к психоаналитическому пониманию невроза. Это удобно, поскольку у многих, если не у большинства, слушателей нет опыта клинической работы с невротиками, зато сны, по-видимому, снятся каждому. Фрейд опять стремится опереться здесь на собственный опыт слушателей.

Не имеет, наверное, смысла, пересказывать тут ход разворачивающейся в лекциях фрейдовской мысли. Читатель сам с удовольствием проследит его, обнаруживая, как по мере продвижения вперёд Фрейд вводит в рассмотрение базовые для его подхода понятия: сопротивление, цензура, эдипов комплекс и комплекс кастрации постепенно появляются на сцене, так что пространство психоаналитического подхода к человеку становится всё более очерченным. При этом слушатель (или читатель) оказывается сам вовлечён в это пространство – вовлечён не только познавательно, но так, как вовлекается зритель в пространство спектакля, на собственном опыте испытывая действенность воплощаемой на сцене художественной трактовки человеческой жизни, её коллизий и тайн.

Было бы, пожалуй, слишком грубым сказать, что эти лекции Фрейда сами представляют собой коллективный сеанс психоанализа. Всё же отношение лектора с аудиторией и отношение аналитика с анализантом имеют целый ряд существенных различий. Однако здесь приходят на ум и некоторые сравнения, которые могут оказаться небезынтересными. Так, можно обратить внимание на одно интересное формальное сходство обоих жанров работы: как лектор, так и психоаналитик уделяют тем, с кем они работают, строго определённое, очерченное в своих границах время. Это время, специально выделенное в жизни аналитика и анализанта, в жизни лектора и слушателей. Выделенность этого времени позволяет особым образом проявиться анализанту и слушателю: и тот, и другой могут не прийти; опоздать; присутствуя физически, разными способами «отсутствовать» в разворачивающейся работе; и т. д. Если всё же анализант приходит в условленное время на сеанс аналитической работы, а слушатель – на лекцию, то первый так или иначе соглашается потолковать, а второй – послушать. В обоих случаях имеют место взаимные, двусторонние отношения.

Что касается лектора, он может очень по-разному адресоваться к тем, кто согласился его послушать. Он может стараться увлечь их предметом, стремиться привлечь их внимание красотой изложения или личной стилистикой, может вовлекать в обсуждение или, напротив, предпочитать скорее монологическую подачу материала, и т. д. В отношении Фрейда как лектора можно привести здесь воспоминание Э. Джонса. «Он был замечательным лектором, – пишет Э. Джонс. – Его лекции всегда сопровождались присущим ему особым ироничным юмором того типа, который мы много раз встречали в цитируемых нами отрывках из его работ. Он всегда говорил тихим голосом, возможно, потому, что при напряжении его голос становился довольно резким, но всегда говорил чрезвычайно отчетливо. Он никогда не пользовался какими-либо записями, он также редко тщательно готовился к лекции, большей частью полагаясь на вдохновение. Я помню, как однажды, сопровождая его на лекцию, я спросил у него, какой теме будет посвящена его лекция сегодня, и услышал в ответ: „Если бы я только знал! Мне приходится оставлять это своему бессознательному“.

Он никогда не старался говорить красиво, но говорил доверительным тоном и доходчиво, желая, таким образом, достичь большего контакта с аудиторией. Чувствовалось, что он обращается к нам, и кое-что из такой его личной манеры ведения лекций отражено в тех из них (прочитанных им позднее), которые были опубликованы. В этом не было какого бы то ни было налета снисходительности или намека на учительство. Считалось, что аудитория состоит из высокообразованных людей, которым он хочет сообщить некоторые из своих последних опытов. После проведения лекций не было никакого их обсуждения, кроме личного.

По мере того как его деятельность стала приобретать все большую популярность, возникла опасность, что такая приятная интимность ведения лекций будет нарушаться из-за большого числа присутствующих на них. Один раз в начале сессии к нему на лекцию пришла большая группа студентов. Фрейд был явно раздражен и, угадывая мотивы их прихода, произнес: „Если, леди и джентльмены, вы пришли сюда в таком большом количестве в надежде услышать что-нибудь сенсационное или даже непристойное, остальные уверят вас, что я позабочусь о том, чтобы эти ваши усилия не стоили того“. В следующий раз аудитория уменьшилась на треть. В последующие годы Фрейд контролировал ситуацию, не пуская на лекцию никого без карточки, которую он давал только после личной беседы» (Джонс 1997, с. 188–189).