Введение в философию - [34]

(представления, в котором не всегда неповинно наше воспитание), будто нравственный закон есть не что иное, как сумма произвольных повелений и запрещений, которыми мы деспотически обременены свыше. При таком представлении вместе с верою в существование такого надземного владыки падает потом, конечно, и значение его мнимых заповедей. Но это представление ложно: нравственный закон не чужд нашей природе; он не возложен на нас тиранически, подобно тому как в начале нынешнего столетия на народы Европы наложена была континентальная система, запиравшая доступ к тысячам благ и радостей; он, напротив, есть закон самой сущности нашей. Законы нравственности – законы природы. Будем ли мы приписывать им трансцендентное значение или нет, – прежде всего они во всяком случае естественные законы человеческой жизни, – в том смысле, что они представляют собой условия здоровья ее и благоденствия. Сообразно с естественным ходом вещей, нарушение их причиняет народам и индивидуумам бедствия и гибель, тогда как следование им ведет за собою благо и мир.

В метафизических понятиях материализма не заключается никакого повода отрицать это. Опыт, знакомящий нас с другими естественными законами, поучает нас также и в этом отношении. Кто не принимает в расчет законов статики, у того постройка рушится, как бы он ни думал об этих законах. Кто преступает законы медицинской диотетики, тот расплачивается недомоганием и болезнью, все равно, верит он в обязательность этих законов или нет. Точно так же кто преступает законы морали, тот платится за это своим собственным жизненным счастьем, и при этом мнения его не изменяют ничего. Кто пренебрегает обязанностями по отношении к своей собственной жизни, кто предается неумеренности и распутству, тот разрушает основные условия своего собственного блага. Кто предается праздности и погоне за наслаждением, предполагая найти этим путем счастье, тот погибает в конце концов от пресыщения и отвращения к жизни; это биологический закон человеческой природы – такой же, как и тот, что удачная деятельность сопровождается удовольствием и что от упражнения силы возрастают. Наконец, тот, кто нарушает повеления социальной морали, расстраивает прежде всего жизнь других; но и сам он, как социальное существо, несет наказание за это. Кто невнимателен к окружающим, высокомерен, зол, низок, тот вызывает к себе отвращение, ненависть и отвечающий этим чувствам образ действия; мнения о природе нравственных законов не изменяют при этом ничего. Но нет никого, для кого бы это было безразлично; нет ни одного человека в мире, который не нуждался бы в любви и доверии окружающих, для которого недоверие и ненависть не были бы мучительны сами по себе и пагубны в их последствиях. И даже в том случае, если бы кому-нибудь удалось совершить несправедливость и низость незаметно и безнаказанно, все-таки такой поступок не остался бы совсем без воздействия: остался бы страх, что поступок будет обнаружен; ведь это удивительный факт, что тот, кому есть что скрывать, постоянно думает, что за ним наблюдают и следят. Сознание вины делает одиноким. Да и удайся кому-нибудь стряхнуть с себя всякие отношения к другим, перед одним он все-таки не был бы спокоен – перед своим внутренним судьей. Ослепленный страстью, он может на мгновение обмануть себя, что он с последними корнями вырвал из себя совесть, – в один прекрасный день она снова будет тут как тут и громко заговорит ему. Когда страстный порыв насытится, когда наступит затем воспоминание и сознание или когда по мере старения будут упадать сила и бодрость, тогда восстанет перед душой удручающий образ минувших вещей. Ведь в конце концов вряд ли существует хоть один человек, который мог бы с чувством удовлетворения оглянуться на жизнь, полную ничтожества и пошлости, полную лжи и трусости, полную злости и низости; по крайней мере нельзя было бы никому посоветовать испытать это. Жизнь так называемых виверов и их подруг, или мошенников и негодяев – больших, и малых – редко описывается открыто самими ими или другими. Если бы это случилось (а это была бы, может быть, не бесполезная работа), то едва ли бы кто выпустил из рук такую книгу с впечатлением: «то была счастливая и вожделенная жизнь». И если бы даже такая жизнь достигла всех внешних успехов, если бы она безнаказанно все совершила и всем насладилась, то все-таки она едва ли бы показалась наблюдателю прекрасным и желательным жизненным жребием. Итак, до тех пор, пока мир существует таким, каков он есть, и пока человеческая природа остается такой, какой она была до сих пор, будут оставаться в силе и нравственные законы, как бы при этом ни строилась действительность, из атомов ли, или из нематериальных субстанций, или как бы там еще ни было. Единственная задача, которую материализм может поставить себе здесь, состоит в следующем: объяснить несомненно данные факты при помощи своих средств. Если он прав, если душевная жизнь – функция мозга, тогда дело его будет состоять в том, чтобы представить и законы морали, равно как и законы логики, как своеобразное устройство человеческого мозга; он должен будет попытаться показать, каким образом такая-то структура коркового вещества, такое-то состояние известных ганглиозных клеток бывает причиной таких-то стремлений и чувств, таких-то суждений о чужом и своем собственном поведении. Как биолог, пусть он еще добавит, каким образом это устройство, равно как и другие устройства органической жизни, действует в смысле сохранения индивидуума и рода. А обращаясь к практической стороне дела, пусть он потрудится обосновать на своем физиологическом познании мозга гимнастику и диэтетику «моральных ганглий» или «полости совести», чтобы таким образом поставить, наконец, раз навсегда учение о воспитании на «научную» почву.