Введение. Страница из моей жизни - [11]

— Я уже обещал, — отвечал холодно Венадо.

— Хорошо, выпей водки, чтобы оправиться от ударов, и пошел спать.

Проводник схватил кружку, которую ему подал дон Кабраль, с видимым удовольствием опорожнил ее залпом и ушел, не говоря ни слова.

Когда он вышел, я обратился к дону Зено с самым равнодушным видом, который только мог принять.

— Все это отлично, — сказал я ему, — но уверяю вас, сеньор, что, несмотря на его обещания, нимало не доверяю этому негодяю.

— Напрасно, — отвечал дон Зено, — он вам будет служить верно не из усердия, но из боязни, что еще лучше; он очень хорошо знает, что если с вами случится что-нибудь, то будет обязан дать мне строгий отчет в своих поступках.

— Гм! — пробормотал я, — это не очень-то успокоительно, но отчего, если вы, как сами дали понять мне, направляетесь к пограничным бразильским укреплениям, не хотите, чтобы я поехал с вами?

— Я хотел это сделать; к несчастью, некоторые причины, объяснение которых бесполезно, лишают меня возможности исполнить мое предположение; однако надеюсь увидеть вас в фазенде рио д'Уро, куда я, по всей вероятности, приду раньше вас. Во всяком случае, вы будете так добры, что останетесь там до тех пор, пока я вас не увижу, и тогда, может быть, отблагодарю вас за важную услугу, которую вы оказали мне.

— Я вас подожду, потому что вы желаете этого, сеньор, — отвечал я, безропотно покоряясь этой новой остановке, — но не для того, чтобы напомнить вам случай, на который намекаете вы, но чтобы короче познакомиться с вами.

Дон Зено протянул мне руку, и разговор сделался общим.

На другой день я встал с восходом солнца и, простившись с хозяевами, которые так хорошо меня приняли и с которыми я не думал более увидеться, уехал из ранчо, не застав дона Зено Кабраля: он выехал гораздо раньше моего пробуждения.

Несмотря на уверения дона Торрибио и дона Кабраля, я мало доверял своему проводнику и велел ему ехать впереди меня, чтобы при первом подозрительном движении размозжить ему голову.

ГЛАВА IV. Фазенда рио д'Уро

Мое путешествие продолжалось, таким образом, при довольно странных обстоятельствах: я находился в незнакомой стране, далеко от всякой помощи, во власти индейца, наглая измена которого была так ясно доказана и от которого я не мог ожидать ничего хорошего.

Я выехал в довольно хорошем расположении духа, уверенный, что проводник мой не осмелится открыто напасть на меня; я был отлично вооружен, силен, решителен, и следовательно, следя за ним постоянно, я мог легко с ним справиться.

Впрочем, спешу сказать, я был не прав, приписывая бедному индейцу дурные намерения, и мои предосторожности оказались бесполезными; док Торрибио и дон Зено сказали правду. Жестокое наказание имело прекрасное влияние на моего гуарания и совершенно переменило его намерения относительно меня; наши отношения не замедлили сделаться дружественными; вполне довольный таким результатом, я решился употреблять этот самый способ, чтобы внушить почтенье покоренным (mansos) индейцам, с которыми случай сведет меня.

Мой проводник сделался веселее, внимательнее и в особенности разговорчивее; я воспользовался приятной для меня переменой в его характере и стал расспрашивать о доне Зено Кабрале.

И на этот раз мне не удалось узнать ничего; индеец не отказывался отвечать, но он действительно ничего не знал.

Вот вкратце все, чего я добился после бесчисленного множества различным образом предложенных вопросов.

Дона Кабраля знали хорошо и в особенности боялись все индейцы, живущие в пустыне и проходящие ее беспрестанно по всем направлениям; они считали его за необыкновенное, таинственное и непонятное существо, могущество которого было велико; индейцы часто расставляли ему западни, чтобы убить его, но никогда не успевали нанести ему даже малейшей раны.

Он производил на них такое сильное впечатление, что считали за невредимое существо, одаренное высшей, нечеловеческой волей.

Часто дон Зено исчезал в продолжение целых месяцев так, что никто не знал, куда он девался; потом он появлялся неожиданно среди индейских племен, которые ничего не знали о его приближении.

Вообще же индейцы были многим обязаны ему. Никто не мог лучше дона Кабраля вылечить страдающего в случаях болезней, признанных знахарями за неизлечимые: зная все, что происходит в пустыне, он нередко спасал целые семейства, заблудившиеся в лесу без пищи и оружия; и к тому же, прибавил наконец мой проводник, этот человек для них один из тех могущественных гениев, про которых лучше не говорить, если не хочешь подпасть их гневу и увидеть тотчас около себя.

Эти сведения, если можно так назвать отрывистые, боязливые и суеверные показания моего проводника, еще увеличили мое недоумение относительно дона Кабраля; казалось, все соединилось, чтобы окружить его в моих глазах таинственным ореолом.

Слово, нечаянно произнесенное индейцем, возбудило во мне еще большее любопытство.

«Это Паулиста», — сказал мне Венадо вполголоса, с испугом оглядываясь кругом, как будто боясь, что его услышит тот, к кому относилось это название.

Несколько раз во время своего пребывания в Буенос-Айресе я слышал, как говорили о павлистах (Paulistas); сведения, которые мне удалось собрать о них, были хотя неполны и большей частью ошибочны, но в высокой степени подстрекали мое любопытство, которое служило почти главным побуждением к моей переправе в Бразилию.