Вундеркинды - [13]

Поскольку в свое время идея Праздника Слова зародилась у Вальтера Гаскелла, то и вечеринку всегда устраивали в его доме: странном сооружении из красного кирпича, построенном в тюдоровском стиле; похожий на приплюснутую шляпу злой колдуньи, дом стоял в глубине аллеи, надежно отгороженный от улицы высокими кронами деревьев; как мне однажды сказала Сара, дом был перестроен из особняка, некогда принадлежавшего королю консервированных супов Г. Дж. Хайнцу. Вдоль подъездной аллеи виднелись фрагменты покосившейся старинной решетки из массивного кованого железа, а на заднем дворе возле оранжереи лежали поросшие травой ржавые рельсы: остатки миниатюрной железной дороги — детского увлечения одного из давно умерших потомков Хайнца. Дом был слишком велик для Гаскеллов, которые, как и мы с Эмили, никогда не имели детей, зато в нем хватало места для обширной коллекции Вальтера: экспонаты, посвященные истории бейсбола, расползлись по всему дому от чердака до подвала, так что даже в тех редких случаях, когда я приходил к Саре домой, нас не покидало чувство, будто мы не одни: повсюду ощущалось присутствие ее мужа, а по огромным комнатам и длинным темным коридорам бродили призраки ушедших в небытие великих игроков и знаменитых бейсбольных магнатов. Мне нравился Вальтер Гаскелл, и я, ложась в его постель, никогда не мог избавиться от чувства стыда, которое неприятно скребло меня изнутри, словно жесткая нить, вплетенная в мягкий радужный шелк моей страсти к его жене.

Однако я не стану утверждать, что у меня никогда не было осознанного желания завести роман с Сарой Гаскелл. Я принадлежу к тому типу мужчин, которые легко влюбляются и действуют с полным безрассудством, совершенно не думая о последствиях, так что едва вступив в мой первый брак, я почти мгновенно, можно сказать по определению, превратился в неверного мужа. В моей жизни было три брака, и каждый раз вина за развод лежала на мне, и только на мне, без каких-либо оговорок и оправданий. С первой же секунды, как только я увидел ее, у меня возникло вполне осознанное желание завести роман с Сарой Гаскелл, влюбиться в ее порхающие руки, которые при разговоре ни на миг не остаются в покое, в сложное инженерное сооружение из гребней и заколок, которое удерживает ее рыжевато-каштановые волосы, не давая им рассыпаться по плечам и тяжелой волной накрыть ей спину, в ее манеру говорить, когда беседа, словно корабль, потерявший своего капитана, мечется от одного берега к другому, переходя от нежного воркования к резким, полным жесткой иронии замечаниям, и в дым ее бесконечных сигарет.

У нас была квартира в Ист-Окленде, где мы встречались раз в неделю. Квартира принадлежала колледжу — Сара Гаскелл была ректором, и я влюбился в нее в мой первый рабочий день. Наш роман продолжался почти пять лет. Он не стал причиной каких-либо существенных перемен, разве что, в отличие от первого свидания, когда двое людей дрожащими руками пытаются справиться с незнакомым замком, теперь в казенной квартире колледжа был установлен телевизор, чтобы днем в среду мы с Сарой могли, лежа в постели, смотреть старые фильмы. Никто из нас не хотел бросать свою вторую половину или иным образом нарушать привычное течение нашей жизни, в которой было достаточно места для любви, вполне заслужившей право называться долгой и прочной.

— Она хорошенькая? — шепотом спросила мисс Словиак, когда мы, шаркая подошвами ботинок по гладким каменным ступеням, взбирались на крыльцо особняка Гаскеллов. Мисс Словиак слегка ткнула меня пальцем в живот, очень точно изобразив внешне небрежно-снисходительную, но, по сути, чрезвычайно доброжелательную манеру поведения хорошенькой женщины, когда она обращается к невзрачному мужчине.

«Да, мне так кажется», — наверное, я должен был ответить нечто подобное.

— Не такая хорошенькая, как вы, — сказал я.

Также ей было далеко до моей жены. Сара не обладала изяществом и легкой непринужденной грацией Эмили, она была крупной дамой с пышной грудью, внушительным задом, и, как это обычно случается с рыжеволосыми женщинами, ее своеобразная красота казалась странной и какой-то неуловимо изменчивой. Ее лоб и щеки были густо усеяны веснушками, а нос, хотя и выглядел симпатичным слегка вздернутым носиком, если вы смотрели на Сару в профиль, производил впечатление спелой картофелины, когда Сара поворачивалась к вам лицом. К двенадцати годам она уже достигла своего теперешнего роста и комплекции, и я полагаю, эта детская психологическая травма, а также необходимость соответствовать занимаемой должности послужили причиной того, что ее повседневный гардероб в основном состоял из просторных черных брюк, строгих блузок из белой хлопчатобумажной ткани и бесформенных твидовых пиджаков, отличающихся невероятным разнообразием расцветок — от грязно-желтого до пыльно-серого. Свои шикарные длинные волосы она пыталась усмирить с помощью целого арсенала заколок и шпилек, нанести макияж в понимании Сары означало подкрасить губы помадой бледно-морковного цвета, а единственным украшением помимо обручального кольца были висевшие у нее на шее очки в тонкой металлической оправе, которые Сара носила на шнурке от кроссовок. Процесс раздевания Сары превращался в акт отчаянного безумия, это было чем-то вроде вандализма — все равно что открыть клетки зоопарка и выпустить на волю стаю диких животных или подложить динамит и взорвать плотину, сдерживающую могучую реку.