Вулканы не молчат - [42]

— Почему вы с Игорем не вместе?

— А вы его знаете?

— Когда-то знал.

— Как это — когда-то?

Так получилось. Теперешнего Игоря, возмужавшего, не встречал ни разу, а помню почти мальчиком, только что окончившим десять классов. Его приняли лаборантом, и он работал на Авачинском вулкане вместе с Анатолием Чирковым и Генрихом Штейнбергом, тогда еще тоже очень молодыми, начинающими вулканологами.

— Так почему вы не вместе?

— Я в поле не езжу. Меня Геннадий Порфирьевич уговорил. Я подумала: и чего буду сидеть одна в этих развалинах?.. Пока решала — ехать или не ехать, еще такая мысль пришла: работаю в Институте вулканологии, а извержения не видела.

— Кажется, насмотрелась.

— Ой, нет… кухня и больше, ой… никуда.

Преодолев вторую очередь подъема, я рассчитывал увидеть то, что виделось мне с самолета — гладкую зеленую равнину. Но теперь предстоял спуск в широчайший овраг. Дна не было видно, а противоположный борт оврага, сильно заросший ольховником, надежды на легкое продолжение маршрута не оставлял. И дальше, за оврагом, надо было идти километра полтора с набором высоты до шляпки древнего конуса с неровной, как бы растоптанной верхушкой. Там перевал, за которым, по словам Кости, было «терпимое местечко» для выкидного лагеря.

Молодой конус отсюда не виден — скрыт перевалом, и природа этой части острова словно бы не знает, что там произошло. Пепла и здесь выпало много, но не на столько, чтобы подмять под себя зелень. Должно быть, в первые дни извержения и трава, и ольховник напоминали своим видом ту жалкую растительность, что никнет по обочинам пыльных дорог. Потом часто шли дожди, их как следует промыло, и о присутствии пепла можно было догадаться лишь по слабой пружинке, которой отзывалась под ногами тропа.

Костя отошел в сторону и вернулся с двумя мелкими цветочками.

— Смотри, как интересно: на одном стебле два разных цветка. Хотя цветок, в общем-то, один — герань.

Действительно, на стебле, двоившемся вверху небольшой рогаткой, сидели цветики-близнецы, но один был голубым, а другой — розовым.

— Тот, что розовый, — объяснил Костя, — распустился раньше. Он тоже был голубым. После извержения его обработало парами соляной кислоты и голубое стало розовым. По принципу лакмусовой бумажки. Второй распустился недавно. И, видишь, остался при своем натуральном цвете.

Можете ли вы поверить в такое? Цветок не задохнулся, не растерял лепестков, а только переменил окраску. Не знаю, уберег ли этот нежный хамелеончик силу своей пыльцы, но за собственную жизнь в единоборстве с вулканом постоял крепко.

Выкидной лагерь

Лагерь ставили на полпути между прорывом и заливом Отваги. Здесь был овраг. Он начинался где-то на каменистых склонах главного конуса и обрывался у моря. По нему проходила четкая граница между последними зелеными кустами и черной пустыней.

На дне оврага тоненько струился некогда бурный ручей. После извержения русло забило пеплом. Ручеек выжил каким-то чудом. В оврагах, которые находились ближе к прорыву, вода исчезла. Наш ручеек был настолько мелким, что, зачерпнув воду ладошкой, ты одновременно зачерпывал и вулканическую грязь.

Недели полторы назад в овраге стояла палатка московской научной экспедиции. Место, несмотря на его обжитость, Геннадию не понравилось.

— Чем же оно плохо? — не понял Алексей.

— Не хочу в яме сидеть.

— Странный довод. Здесь вода, затишье. И кухня готовая.

Все улыбнулись. То, что Алексей назвал кухней, было остатками размытого костра с двумя закопченными камнями.

Геннадий с надеждой посмотрел на Костю.

— Твое мнение?

— Цюрупа разумные слова говорит.

— Тогда сделаем так: кухня — здесь, палатка — наверху.

— Там ветер.

— Зато сухо. И кратер на виду.

Кратер на виду — это был довод. Палатку поставили над оврагом, на той стороне, откуда начиналось господство пепловой пустыни.

За ужином, в овраге, провели совещание, круто изменившее мое положение в экспедиции.

АВДЕЙКО. Значит, завтра на съемку. Как с инструментом?

ЦЮРУПА. Мерная лента приготовлена.

АВДЕЙКО. У кого самый приличный компас?

СКРИПКО. У меня, начальник.

АВДЕЙКО. Перестань ты с этим начальником!..

СКРИПКО. Понятно.

АВДЕЙКО. Что понятно?

СКРИПКО. Шутки в сторону.

ЦЮРУПА. Ибо на серьезное дело идем.

АВДЕЙКО (мне). Вот помощнички!

СКРИПКО. А, кстати, начальник, какую роль ты отводишь Виктору?

АВДЕЙКО. О чем ты говоришь… У него своих дел по горло. (После паузы, как бы про себя.) Ну, мерную ленту или, допустим, рейку потаскать — за это он и без наших указаний возьмется.

ЦЮРУПА, Да, да, нехорошо, Костя. Интеллигентному человеку намекают на то, что хлеб надо отрабатывать.

АВДЕЙКО (мне). Что скажешь?

В моем положении оставалось только гордиться тем, что мерную ленту мне всучили не как-нибудь, между делом, и не в грубом административном порядке. Воспитанные люди, они провели представительное совещание, из которого само собой вытекало, что с завтрашнего дня я принимаю на себя обязанность неквалифицированного рабочего. Воспитанность руководила ими и после, когда все трое старались закрепить за мной репутацию добровольца, почти подвижника.

Следующим пунктом было утверждение графика на дни съемочных работ, В проекте наш распорядок выглядел так. Первым, в шесть тридцать просыпается «кухонный мужик» — Нинин помощник, роль которого нам предстояло исполнять поочередно. Он собирает ольховник и разжигает костер. Ровно в семь возле полыхающего очага появляется Нина. Ее дело — за тридцать минут сварить супозу или супоид (что именно — решает она сама) и вскипятить чай. Для остальных подъем в полвосьмого. Тридцать минут на завтрак и приготовления к маршруту. В восемь — выход из лагеря. Возвращаться — к ужину. На обед — галеты и вареная сгущенка. Это берется с собой.