Вуивра - [39]

Он подошёл и взял у неё из рук сосуд, чтобы наполнить его водой из источника. Эмилия поблагодарила его. Она сказала, что в корсете ей было бы трудно нагибаться. Реквием встал одним коленом на землю и погрузил банку в холодную воду. Поднимаясь, он взглянул на свой дом и жестом показал на него Эмилии.

— Я больше не узнаю своего дома. Когда в нём была она, повсюду росли цветы. С утра до вечера звучали песни. Она пела словно птица. Нужно было видеть её, всегда в платьях, как у принцессы, и выглядела она, как никто здесь не выглядел. Что её смущало, так это то, что мне далеко до её образованности. Первое время, когда она была здесь, я часто пил гораздо больше, чем следует, я могу это сказать теперь, когда остепенился. Ну а ей было неприятно. Опять нажрался, — говорила она. У неё-то манеры, как у барышни, и мне было стыдно. Вот так я и бросил привычку напиваться. А какая она красивая. Принцесса, да и только. Мадонна.

— У каждого свои заботы, — сказала Эмилия.

Реквием прошёл вместе с ней несколько шагов и у тропинки, ведущей наверх, к кладбищу вручил ей её ношу.

— Я всё-таки зайду к Жюде, — сказал он, прощаясь.

Летом по воскресеньям Жюде выставлял во дворе своего заведения под сенью акаций два длинных деревянных стола. Во время мессы там сидели безбожники, а при случае забредали после службы и добрые христиане. Впрочем, и те, и другие, как правило, приходили сюда скорее днём, чтобы посидеть за столиками более вольготно. Пьющих по воскресным утрам редко бывало больше дюжины. Дойдя до кафе Жюде, Арсен заметил сидящего в конце одного из столов Вуатюрье, а рядом — жениха его дочери Бейя. Мужчины молчали и, казалось, ощущали едва ли не неудобство оттого, что находились рядом. На другом конце того же стола сидела группа из четверых мужчин, но Вуатюрье не желал вводить Бейя в общество своих обычных сотрапезников и предпочитал скучать со своим будущим зятем с глазу на глаз. У Арсена было время поразмыслить, стоит ли ему зайти к Жюде или нет. Наперекор своему желанию вернуться домой, он всё-таки вошёл во двор кафе и ловко завязал разговор с Бейя. Мэр воспользовался возможностью отойти к другим завсегдатаям кафе, которые были признательны ему за то, что он не навязывал им общество парня, поведение которого они сурово осуждали. К тому же, можно было предположить, что Вуатюрье, сидевший с отсутствующим и озабоченным видом и почти всё время молчавший, жалел о том, что дочка выбрала ему такого зятя. Его мысли и в самом деле были далеки и от них, и от кафе Жюде, но Бейя к этому не имел никакого отношения. Ужас ситуаций, предлагаемых античными и шекспировскими трагедиями, равно как и драмами Александра Дюма, показался бы вполне заурядным по сравнению с тем ужасом, в котором беспомощно барахтался Вуатюрье после того, как увидел Вуивру. Перед глазами его засияли вечные истины религии, и в соответствии с неумолимой логикой причинно-следственных связей, более чем очевидных для его рассудка, появление Вуивры стало разрушать его республиканские, антиклерикальные и прогрессистские идеалы. Однако при этом он поклялся, что, опираясь на ад, будет вместе со своим депутатом-либералом бороться против Бога ради вящей славы демократической светской республики. Подобно всем героям, он знавал моменты отчаяния и разочарования. Порой его тянуло к Христу и к Пресвятой Деве, и тогда он садился на велосипед и ехал в церковь, чтобы броситься к стопам Спасителя, поцеловать край платья святой Филомены или сандалии святого Франциска-Ксаверия. Но по пути он приходил в чувство, начинал думать о наглом торжестве реакционной клики, о разброде среди его верных избирателей и о собственном смущении при встрече со своим депутатом, который будет печально смотреть на него, поглаживая чёрную бороду. И тогда, смиряясь с компромиссом, он осенял себя за кустиком крестным знамением и утолял духовную жажду молитвой «Аве», которую бормотал, сложив ладони, порой вверяя свою судьбу Господу, хотя и продолжал отстаивать дело, в безнадёжности которого был уже уверен. «Господи, — говорил он, — ведь всё, что я делаю, я делаю ради справедливости». Вечерами, сидя у себя дома после ужина, когда прислуга уходила и Вуатюрье оставался наедине с дочкой, он опять брался закаливать своею решимость, вспоминая о борьбе и унижениях минувших лет. «Эти свиньи хотели над нами властвовать. В те времена сутана была везде. Нигде не было покоя от кюре. Священник совал свой нос повсюду, даже под наши одеяла. Он докучал и мэрии, и советникам, в его руках были школьный учитель, деревенский полицейский, путевой обходчик, сборщик налогов, мировой судья. Члены его клики обладали всеми правами и затыкали нам глотки. Боже мой, это не должно повториться!» Он чувствовал, как в нём шевелятся какие-то философские аргументы, которые он пытался сформулировать, но выразить их словами так и не удавалось и они оставались бесформенной глыбой. Роза, заметив непонятное ей изменение настроения у отца, воспользовалась случаем, чтобы сообщить ему о притязаниях Бейя. В другое время Вуатюрье ни за что не согласился бы иметь зятя, который, напомадившись и понавесив колец, отлынивает от сельского труда. Но поскольку в душе Вуартюрье не было покоя, а ум его был занят святотатственной борьбой, ему хотелось, чтобы хотя бы в доме его царил мир. После довольно вялого сопротивления он согласился.