Второй сын - [78]

– Самое время было ему победить. Он стал ярлом в семнадцать лет.

– Семнадцать тостов за Айдана из Адьяра!

– Я семнадцать раз выпил за Адьяр! – выкрикнул один из крестьян и оглушительно рыгнул.

Хёд, сидевший под деревом неподалеку, скривился от долетевшего до него запаха отрыжки: крестьянин явно не пренебрег солониной и бараньими ребрышками на пиру после турнира.

– Мне будто семнадцать раз стрельнули прямо в череп, – пробормотал другой крестьянин. – Лучше бы ты связал меня и выпорол за то, что я выпил последние пять пинт.

– А я‐то надеялась посмотреть на публичную порку, – расстроенно проговорила женщина. – Что за турнир без хорошей порки!

– Или без публичного повешения. В прошлом году повесили целую дюжину!

– Король чуть не подрался с верховным хранителем.

– А дочь храма сожгли прямо у королевского очага.

– Да уж, так и было. Нет, все‐таки год выдался неплохой.

Весь этот день Хёд пытался различить вдали биение сердца Гислы, но не слышал его с тех пор, как она убежала с лесной поляны. Теперь он был далеко от нее и не мог ее отыскать. Их разделяло слишком большое расстояние. Слишком много каменных стен стояло между ними. Но, услышав, как крестьяне болтают о дочери храма, он вскочил на ноги.

Весь день он слышал какие‐то разрозненные разговоры, но никто еще не говорил ничего подобного.

Он подошел к крестьянам из Адьяра, стараясь не идти слишком быстро: он не хотел их напугать, внезапно появившись из‐за деревьев.

– Простите, – сказал он издалека, – я случайно услышал ваш разговор. Что случилось с храмовой дочерью?

Их сердца часто забились, но тут же снова утихли, а один из мужчин покачнулся и чуть не упал.

– Ба… да это ведь слепой Хёд! – фыркнул рыгавший крестьянин.

Остальные застыли, обдумывая его слова, а потом хрипло захохотали.

– Сын Одина, – насмешливо выкрикнул парень, стоявший в самом центре группы.

– Сын короля! – прибавила женщина, и они загоготали еще громче.

Он не знал, отчего им так весело, но понимал, что им вряд ли известно его имя. Они болтали про Хёда, слепого бога, и отчего‐то им было отчаянно смешно.

– Что случилось с храмовой дочерью? – повторил он громче, крепко сжимая посох в руках.

– Королю не понравилось, что она сбежала, – ответил рыгавший крестьянин.

– А теперь иди, слепой Хёд. Тебя ждет отец.

Снова хохот. Один из мужчин бросил к его ногам монету, словно он был попрошайкой, и группа двинулась прочь.

– Что сделал король? – крикнул Хёд, и крестьяне замерли, почуяв в его голосе неприкрытую враждебность.

– Примолкни! Ради Одина. От твоего крика у меня череп взорвется, – простонал человек, причитавший из‐за семнадцати выстрелов в голову.

Обладатель отрыжки замахнулся на Хёда, но тот заранее почувствовал и услышал его движение. Крестьянин, что бросил монету к его ногам, попытался ее поднять, а другой ухватился за кошелек, висевший у Хёда на поясе. Хёд ткнул посохом вору прямо в живот и тут же хлестнул им по его шее. Точно так же он разделался с остальными пятью, а они лишь помогали ему, спотыкаясь и падая друг на друга в своих нелепых попытках удрать.

Бой вышел нечестным… совсем нечестным. Крестьяне, в отличие от него, были пьяны. Но драку затеял не он. Злее всех оказалась женщина, но ее он бить не хотел. Он ткнул посохом ей прямо под ноги и прижимал им ее руку всякий раз, когда она пыталась подняться. На третий раз она ударилась лбом о землю, и тогда он оставил их – стонавшую кучу-малу – и направился к Храмовой горе.

На полпути к вершине он услышал биение сердца Гислы, а едва подойдя к воротам, обнаружил Арвина.

Арвин шагал нетвердо, едва переводя дыхание, и разрыдался, когда Хёд произнес его имя. Хёд взвалил старика себе на спину и понес вниз с горы.

– Я думал, ты умер. Я думал, ты умер, – причитал Арвин, но, когда Хёд попытался выяснить у него, что случилось, он словно лишился дара речи.

Они переночевали на том же месте у развилки, где Хёд просидел весь предыдущий день, но к утру Арвин совсем ослабел от жара, и Хёду пришлось купить у какого‐то крестьянина телегу и лошадь, чтобы доставить учителя домой.

* * *

– Как быстро заживает, – удивленно заметила Тень спустя неделю, когда меняла Гисле повязку на ладони. – Сильно болит?

– Совсем не болит, – сокрушенно ответила Гисла.

Боль в руке отвлекала ее от мучительных мыслей, но теперь ладонь заживала, и ее отчаяние росло.

Руны больше не было. Шрам в форме звезды и тонкая паутина здоровой кожи скрыли ее целиком. Гисла не могла обвести линии руны кровью – линий больше не было. Заливая ладонь слезами и кровью, она пела до хрипоты, но Хёд ей так и не ответил.

Правда, она не утратила другой своей способности – или умения, или дара, Гисла не знала, как это назвать. Она по‐прежнему проникала в чужие мысли, когда пела. Она поняла это, когда Элейн села к ней на кровать и сжала ее левую руку. Гисла успела пропеть всего несколько слов, и ее голову неостановимым потоком заполонили мысли Элейн. То, что когда‐то открыла в ней руна – если, конечно, все дело было в руне, – хранилось теперь под свежим шрамом у нее на ладони.

Когда рука чуть зажила, она попробовала заново начертить на ней так хорошо ей знакомую духовную руну. Но резать кожу левой рукой было гораздо сложнее, чем она предполагала, а боль в едва зажившей ладони показалась ей нестерпимой.