Второй сын - [12]

– Нет. Это глупая песенка, которую вечно горланил мой брат. Гилли всегда придумывал песни про разные глупости. Про самые обычные вещи.

– Но он явно не был знаком с парнем по имени Хёд.

– Нет, – подтвердила она. И спела ему песенку, которую придумал Гилли, но на этот раз не стала менять слова:

Льется песня моя, словно мед:

На свете жил-был слепой крот,

Он ползал и бегал,

Таился от мира,

Но все же попал в переплет.

– И правда, смешная песня. И глупая, – с улыбкой сказал Хёд. – Спой мне еще. Спой ту песню, которую ты пела в море.

– Я тогда пела много песен, – прошептала она.

Вот он и вернулся обратно, к своему первому вопросу.

– Почему?

– Я хотела, чтобы моя семья меня услышала. Чтобы меня услышал Всеотец Один… и забрал меня к ним.

– Ты пела его имя… имя Одина. Я это слышал. Эту песню поют хранители в храме.

– Отец Один, ты все видишь, – пропела она, понимая, о какой песне он говорит. Он согласно кивнул, и она продолжила: – Отец Один, ты все видишь. Видишь, я здесь, под тобою? Забери меня на гору, где живут лишь храбрецы.

– Та самая песня. Спой еще раз, – прошептал он.

Она спела еще раз, прибавляя новые куплеты, вновь и вновь умоляя Одина. Она не боялась смерти, потому что знала: смерть не придет. Такова суть страха. Страх взывает к судьбе, и та всегда ему отвечает.

Она допела, но отзвуки ее песни эхом отражались от стен пещеры. Взглянув на Хёда, она увидела, что он сидит с совершенно прямой спиной, закрыв свои странные глаза.

– Хёд? – изумленно позвала она, а потом потянулась к нему, взяла за руку. – Это песня о смерти. Не надо было мне ее петь, – сокрушенно сказала она. – Быть может, ты веришь в такие вещи. Я не хотела тебя пугать.

Он сжал ее ладонь в своей:

– Я не испугался… но я увидел гору. Твой голос рисует у меня в голове разные картины. В ночь, когда был шторм, я решил, что твой голос – дар от самого Одина. Тогда я всю ночь напролет слушал твое пение. Но не видел картин. Не видел… цветов. Это… потрясающе.

– Мой голос рисует картины? – ахнула она.

Никогда прежде она не слышала ничего подобного. Но… она никогда еще не пела слепцу.

– Спой еще, – попросил он, не выпуская ее руки.

Она спела ему песнь урожая – золотые яблоки, красное вино, синее небо, яркие оранжевые сполохи костра, вокруг которого все танцуют. Она пела, а Хёд все сильнее сжимал ее ладонь обеими руками, словно боясь, что она вырвется… или сбежит от него. По его лицу разливался восторг, свет от огня плясал в затянутых туманом глазах.

– Я не знаю, как они называются. Цвета… я вижу их у себя в голове… но не знаю названий. Споешь мне еще? Я хочу снова их увидеть.

Как могла она отказать? Она снова спела ему ту же песню, с самого начала.

– Золотые яблоки, – восхитился он. – Что значит золотые? Что еще золотое?

Она задумалась.

– Мои волосы. Они тоже золотые.

Он коснулся ее волос, помял в пальцах прядь, сосредоточенно хмуря брови, словно запоминая.

– А глаза? Какого цвета твои глаза? – спросил он.

– Синие. Как небо из песни.

– Синие, как небо, – повторил он. – Какой прекрасный цвет – синий.

– Да, прекрасный. Порой море бывает синим, как небо. Но оно меняет цвет. Порой оно становится зеленоватым, подергивается дымкой… как твои глаза.

– У меня глаза цвета моря?

– Да. Я никогда прежде не видела таких глаз.

– Ты знаешь песню о море? – с надеждой спросил он. – Мне бы так хотелось его увидеть.

Она задумалась, но песня пришла ей на ум легко, мелодия покатилась вперед, словно волны, и в ней отразились и серые тучи, и багровые склоны гор. Пока она пела, Хёд сидел перед ней, скрестив ноги, не шевелясь, как каменный. Двигались лишь его руки. Она не просила его выпустить ее ладонь. Он так сильно сжимал ей пальцы, что боль отвлекала ее от тоски, что внушали ей песни. А еще ее отвлекало его восхищение.

– Прошу, продолжай, – взмолился он, когда песня закончилась.

И она продолжала. Она пела все, что приходило ей в голову, как в ту ночь, когда шторм носил ее по волнам. Отчего не спеть, если спать ей не хочется.

Спустя много часов она улеглась в гнезде, которое он для нее устроил. Хёд так и остался сидеть у огня, скрестив ноги. Казалось, что он – пусть ненадолго – насытился. Она спела ему все песни, которые только сумела вспомнить.

– Спокойной ночи, Хёд, – прошептала она, но он ничего не ответил. Он словно вообще не услышал.

Когда встало солнце, оно залило своим светом пещеру от самого входа до первого поворота. Через несколько минут свет сдвинулся с места и отступил, но все же его хватило, чтобы ее разбудить. Она застонала: лежать было неудобно, очень хотелось пить. Все тело болело, словно она переплыла целое море, а не просто качалась на волнах, уцепившись за бочку. Она заметила у себя на коже следы от пальцев Хёда. Наверное, эти синяки появились, пока она вчера пела. Следы были темно-фиолетовыми – того же цвета, что круги под глазами у Хёда, сидевшего в прежней позе – как и вчера вечером, когда она легла.

– Ты что, не спал? – сонно спросила она и села в своем кольце из камней. Он дернулся и сдвинулся с места: на этот раз он ее услышал.

– Нет. У меня в голове роились мириады мыслей.

Он не попросил ее снова спеть, не потянулся к ее руке, но пальцы у него дрожали так, словно ему и правда этого хотелось. Он забыл посох – когда они вышли из пещеры, он замер, словно что‐то его напугало. Он ступал так же уверенно, как и она накануне, – нет, даже