Второй пол - [3]

. Эти явления были бы непонятны, если бы человеческая реальность сводилась исключительно к «со-бытию», mitsein, основанному на солидарности и дружбе. Напротив, они проясняются, если мы, вслед за Гегелем, обнаружим в основе самого сознания враждебность по отношению к любому иному сознанию; субъект полагает себя только через противоположение: он утверждает себя как сущностное и выстраивает другого как несущностное, как объект.

Вот только другое сознание обращает к нему обоюдные притязания: уроженец данной страны, отправившись путешествовать, потрясенно замечает, что в соседних странах есть местные уроженцы и они смотрят на него как на чужака; между деревнями, кланами, нациями, классами ведутся войны и потлачи, заключаются сделки и договоры – разные формы борьбы, благодаря которым понятие Другого перестает быть абсолютным и обнаруживает свою относительность; отдельным индивидам и группам волей-неволей приходится признать обоюдность своих отношений. Почему же эта обоюдность не была заложена между полами, почему один член оппозиции утвердился как единственно сущностный, отвергая всякую свою относительность применительно к корреляту и определяя его как чистую инаковость? Почему женщины не оспаривают главенства мужчин? Ни один субъект не полагает себя несущностным просто так и сразу; не Другой, определяя себя как Другого, определяет Одного, но Один, полагающий себя как Одного, полагает Другого. Но чтобы перехода Другого в Одного не происходило, Другой должен покориться чужой точке зрения. Откуда в женщине эта покорность?

Существуют и иные примеры того, как на протяжении более или менее долгого времени одной категории удавалось сохранять абсолютное господство над другой. Часто подобное преимущество было обусловлено численным неравенством: большинство навязывает меньшинству свой закон или подвергает его гонениям. Но женщины, в отличие от негров в Америке или евреев, не являются меньшинством: женщин на земле столько же, сколько и мужчин. Часто бывает так, что две группы, о которых идет речь, были сперва независимыми: либо раньше не ведали друг о друге, либо каждая признавала автономию другой; а в результате какого-либо исторического события более слабый оказался в подчинении у более сильного: еврейская диаспора, введение рабства в Америке, колониальные захваты – все это факты, имеющие датировку. В таких случаях у угнетенных было некое прежде: они имеют общее прошлое, традицию, иногда религию, культуру. В этом смысле будет вполне обоснованным предложенное Бебелем сближение женщин с пролетариатом: пролетарии тоже не являются численным меньшинством и никогда не составляли отдельной общности. Однако их существование как класса объясняется пусть и неодним каким-то событием, но историческим развитием, которое и обусловливает отнесение этих индивидов к этому классу. Пролетарии были не всегда – а женщины всегда; они женщины по своему физиологическому строению; и от самого начала истории они всегда были подчинены мужчине: их зависимое положение – не следствие некоего события или развития, оно не случилось. Инаковость в данном случае выглядит абсолютом отчасти потому, что она лишена акцидентальности исторического факта. Ситуация, сложившаяся с течением времени, может через какое-то время исчезнуть: это убедительно доказали, например, негры Гаити; природный же удел, напротив, представляется неизменным. На самом деле природа незыблема не в большей мере, чем историческая реальность. И если женщина видит себя как несущностное, которое никогда не превращается в сущностное, то лишь потому, что она сама не производит этого превращения. Пролетарии говорят «мы». Негры тоже. Полагая себя как субъектов, они делают буржуазию и белых людей «другими». Женщины не говорят «мы» – разве что на каких-нибудь съездах, то есть в рамках абстрактных демонстраций; мужчины говорят «женщины», и женщины обозначают самих себя теми же словами; они не полагают себя как подлинного субъекта. Пролетарии совершили революцию в России, негры на Гаити, жители Индокитая борются на своем полуострове – а действия женщин всегда сводились к одной символической суете; они добились лишь того, что мужчины соблаговолили им уступить; они ничего не взяли сами, только получили[6]. Дело в том, что у них нет конкретных средств, чтобы объединиться в некое целое, которое полагало бы себя через противоположение. У них нет своего прошлого, своей истории, религии; у них нет трудовой солидарности и общих интересов, как у пролетариев; они лишены даже той пространственной скученности, какая сплачивает в сообщество американских негров, евреев гетто, рабочих Сен-Дени или заводов «Рено». Они рассеяны среди мужчин и теснее связаны жильем, работой, экономическими интересами, общественным положением с определенными мужчинами – отцом или мужем, – чем с другими женщинами. Жены буржуа солидарны с буржуа, а не с женами пролетариев; белые женщины – с белыми мужчинами, а не с черными женщинами. Пролетариат может поставить себе целью истребить правящий класс; какой-нибудь фанатичный иудей или негр может мечтать завладеть секретом атомной бомбы, чтобы оставить от человечества одних евреев или негров; но женщина даже во сне не может перебить всех мужчин. Связь между ней и ее угнетателями не сопоставима ни с какой другой. В самом деле, разделение полов есть биологический факт, а не момент в истории человечества. Их противоположность обозначилась в рамках изначального