Второе зрение - [2]

Эронсу повезло, что в Бостон поехал Лэмбертсон, а не я. И если Эронс приедет сюда, чтобы со мной работать, он только зря потратит время, потому что я натяну ему такой нос, так его опозорю, что он пожалеет, что явился. Но все равно я не понимаю. Неужели я калека, как говорит Эронс? Разве иметь высшую психику, быть «пси-хай» — ненормально? Я так не думаю, но что думает об этом Лэмбертсон? Иногда я сама попадаю впросак, когда пытаюсь прочитать мысли Лэмберт-сона. Хотелось бы знать, что на самом деле он думает.

Среда, вечером. Сегодня вечером я спросила Лэмбертсона, что сказал доктор Кастер.

— Он хочет встретиться с тобой на следующей неделе, — сказал он. — Но, Эми, он ничего не обещает. Он даже не очень надеется.

— Но его письмо! Он сказал, что исследования не показали отклонений в анатомии.

Лэмбертсон откинулся назад, зажег трубку и покачал головой. За эту неделю он постарел на десять лет. Все так говорят. Он похудел и выглядит так, будто вообще не спит.

— Кастер боится, что дело не в анатомии, Эми.

— Ну, а в чем же, в конце концов?

— Он не знает. Это не совсем научно, — говорит он, — но, может быть, ты теряешь то, чем не пользуешься.

— Но это просто глупо. — Я пожевала губу.

— Может быть.

— Он считает, что нет никаких шансов?

— Шанс есть, разумеется. Ты знаешь, он делает все, что в его силах. Просто никто не хочет, чтобы ты надеялась зря.

Немного, но хоть что-то. Лэмбертсон был таким разбитым. У меня не хватило совести спросить его, чего хотел Эронс, хотя я и знала, что ему нужно от этого избавиться. Завтра, наверное, будет удобнее.

День я провела с Чарли Дэйкином в лаборатории и для разнообразия сделала небольшую работу. Я ленилась по-свински, а бедный Чарли решил, что это его вина. Девяносто процентов времени я читаю его, как с листа, и боюсь, что он об этом подозревает. Я могу точно сказать, когда он перестает думать о деле и начинает думать обо мне. Вдруг до него доходит, что я его читаю, и потом он весь день переживает. Интересно — почему? Неужели он думает, что меня это шокирует? Или удивляет? Или оскорбляет? Бедный Чарли!

Подозреваю, что я довольно привлекательна. Я вижу это в каждом мужчине, который проходит мимо. Интересно — почему? То есть, почему я, а не Марджери из Главного управления? Она симпатичная девушка, но на нее никто не оборачивается. Есть, наверное, здесь какая-то тонкость, которую я упускаю, да и вряд ли когда-нибудь пойму.

Я не собираюсь давить на Лэмбертсона — надеюсь, завтра он сам расколется. Он начинает меня не на шутку пугать. Здесь у него большой авторитет, но расходы оплачивают другие люди, и поэтому, если он чего-то боится, я начинаю бояться тоже.

Четверг, 18 мая. Сегодня мы с Лэмбертсоном ходили в лабораторию проводить испытания на реакцию. Эта программа почти закончена — так же, как остальные, над которыми я работаю, но это не слишком много. У эксперимента было две цели: измерить время моей стимул-реакции и сравнить его с нормальной схемой; точно определить, в какой момент я улавливаю мыслительный импульс от человека, на которого направлена. Дело здесь не в увеличении скорости. Я реагирую уже так быстро, что это больше никого не удивляет, и здесь мне развивать ничего не нужно. Но в какой именно точке процесса я ловлю импульс? В самом начале? Когда мысль только формулируется или когда она уже окончательно завершена? Лэмбертсон думает, что в самом начале и что над этим направлением мне стоит работать.

Разумеется, мы ничего не добились даже с хитроумным устройством случайного выбора, которое Дейкин изобрел для программы. Ни мне, ни Лэмбертсону не было известно, какой импульс пошлет эта коробка. Он просто нажимал кнопку, и импульс шел. Он ловил его и реагировал. Я ловила от него и реагировала, а потом мы сверяли время реакции. Сегодня эта штука задала нам жару, будто пришлось тащить на себе десятитонный грузовик. Конечно, я реагировала быстрее Лэмбертсона — на две секунды, но время наших реакций стандартизировано, поэтому, когда мы скорректировали мое опережение, оказалось, что я ловлю импульс приблизительно через 0,07 секунды после него.

Грубо, конечно, и недостаточно быстро, но мы не можем работать на стабильной основе. Лэмбертсон говорит, что это наибольшее приближение, возможное без пробы коры мозга. Но здесь я стою на своем. Может быть, внутри моя голова из чистого золота, но я никому не позволю буравить мой череп, чтобы ее пощупать. Нет уж!

Впрочем, это несправедливо, потому что звучит так, будто Лэмбертсон пытается меня принудить. Вовсе нет. Я вычитала его на этот счет и знаю, что он этого не позволит. «Давай сначала изучим все, что возможно изучить без этого, — говорит он. — Позже, если ты сама захочешь, — может быть. Но сейчас ты еще не в состоянии решать самостоятельно».

Наверное, он прав, но почему же не в состоянии? Почему он обращается со мной, как с ребенком? Разве я ребенок? Всего того — всего абсолютно, — что усвоил мой мозг за двадцать три года, разве недостаточно, чтобы принимать собственные решения? Лэмбертсон говорит: «Да, конечно, ты все усваиваешь, но не знаешь, что с этим делать». Но со временем у меня должен быть прогресс в этом отношении.