Второе дыхание - [117]

Она вздохнула, взглянув на него влюбленно и преданно:

— Как ты много всего знаешь!..

Долго сидели вот так, неподвижно. Зорька спросила:

— Скажи, а ты меня любишь? Ну хоть вот столечко? — и опять показала кончик розового мизинца.

Он промолчал. Она продолжала настаивать:

— Нет, ты скажи мне: любишь?

— Почему же «вот столечко»? Может, я больше люблю...

— А мне больше не нужно!

— Глупая ты.

— Уж какая есть!

Она отвернулась, но вскоре опять начала приставать:

— Скажи, а ты любишь свою жену?

— Зачем тебе это знать?

— Ни за чем. Просто так... Нет, ну скажи же мне: любишь? Ну что тебе, трудно сказать?

— Жену самим богом любить положено.

— Но я же серьезно!

— И я без шуток.

Она потянулась к нему, обхватила руками и принялась, вся заалевшись, шептать ему что-то на ухо. Потом со смехом повисла на нем, повалила на землю:

— Мой ты сегодня! Мой!..

...Было так знойно и тихо, будто кругом все вымерло. Лишь в раскаленном недвижном воздухе слышен был стеклянный треск крылышек стрекозы да из густых, никших под полуденным солнцем трав неслось неумолчно знойное сипение кузнечиков. Оно растворялось в горячем воздухе и настолько сливалось с окружающим зноем и тишиной, что казалось, это сами они так звучали.

...Зной давно уж сошел. Покрасневшее солнце клонилось к закату. А они все никак не могли очнуться от беспамятного, словно обморочного сна.

Первым открыл глаза Алексей. Непонимающе огляделся, затем, поднявшись, поправил на коленях у Зорьки краешек нескромно завернувшегося платья и поплелся умываться на реку.

Вернувшись, стал одеваться, поглядывая на Зорьку, дышавшую глубоко и ровно, на ее слегка побледневшее, осунувшееся лицо, на котором вместе с усталостью стыло выражение покоя и счастья, и вспоминая слова, которые Зорька стыдливо нашептывала ему.

Она говорила, что хочет иметь от него ребенка. И чтоб ребенок был похож на него.

Вскоре проснулась и Зорька. Села с лицом чуть растерянным, сонным, кулачками, по-детски, протерла глаза:

— Ой, и сколько же это я проспала?!

Он рассмеялся.

— Смеешься!.. Нет, сколько времени, честно?

Он, закончив завязывать галстук и поглядев на часы, сказал.

— У-у, мало-то как! — протянула она, — Мы можем еще здесь побыть.

— Ну нет, пора собираться, — сказал он жестко.

— Куда ты спешишь? Не хочешь побыть со мной?

— Да мы же и так целый день! — удивился он. — Ну чего ты опять надулась?!

— «Целый день»... Для тебя это так, просто день, а я, может, день этот всю свою жизнь помнить буду!

Он наклонился, взял ее за плечи:

— Ну хорошо, еще посидим.

Но Зорька уже не прижалась к нему и обреченным каким-то голосом проговорила в пространство:

— Уеду я скоро отсюда, не могу я здесь больше жить!

Он взглянул на нее с любопытством:

— Далеко собираешься?

— Нет, кроме шуток, — ответила Зорька. — На юг, в Херсон или в Харьков уеду. Отсюда все больше туда уезжают сейчас.

— И что же ты там собираешься делать?

— Как что? Буду работать, жить.

— Хм, жить! Жизнь, что ли, там подешевле?

— Не только это.

— А что же еще?

— Ничего. Просто так.

— Нет, замуж тебе все-таки надо! — вымолвил он со вздохом. — Вон ты какая еще...

Она, опустив глаза, принялась выщипывать пальцами травку. Он постоял, поглядел вокруг:

— Ну, посидели, поговорили... Надо когда-то и трогаться.

Она поднялась, неожиданно бросилась, обвила его шею руками, принялась целовать неистово, бурно. Потом упала ему на грудь и затряслась от рыданий. Он растерянно стал утешать ее, гладить голову, плечи, не представляя, как поскорей прекратить неожиданный этот и бурный взрыв, приговаривая однообразно и глупо: «Ну ладно, будет тебе... Чего разревелась? Ну будет!..»

Она, оттолкнув его от себя, отвернулась и принялась вытирать свои щеки, лицо, все еще потихоньку всхлипывая. Потом обернулась, глянула на него прояснившимися глазами, с виноватой улыбкой проговорила:

— Дура я, ох какая я дура... А ну дай носовой платок!

И заботливо принялась промокать платком рубашку ему на плечах и груди, которую всю замочила своими слезами.

Он предложил пойти на пароход, на пристань, но Зорька решительно воспротивилась, вдруг заявила, что к дому они отправятся только пешком.

Он испугался:

— Да это же знаешь, сколько нам топать? Так мы только к утру придем!..

— Ну и что! Ты боишься, да?

Поколебавшись, он нехотя согласился.

Выбрались наверх, на гребень, и неторопливо двинулись рядом. Она обхватила его ладонь и не выпускала ее из тонких и длинных пальцев, отдававших не то свежей капустой, не то подснежником. Низкое солнце услужливо положило им под ноги их длинную слитную тень.

Дорога была облита теплым вечерним светом. В лучах закатного солнца рдели суслоны, поля сжатой ржи. Недвижно висело над дальним лесом вечернее облачко, формой своей напоминавшее дым от выстрела старинной пушки. Открываясь с большой крутизны, позади них расплавленным золотом переливался широкий плес Волги. Кругом была разлита теплая благодать угасающего августовского дня...

Алексей потер пальцами горло — страшно хотелось пить.

В ближней деревне остановились, он постучался в оконце крайнего домика. Старуха в слинявшем, в белый горошек платке вынесла ковш холодной воды.

Он долго и жадно пил ее, ледяную, пахнувшую колодезным старым срубом и жестью ковша. Напился и рукавом вытер губы: «Спасибо, мать!» А старуха, зажав в мосластых коричневых пальцах мокрую жестяную посудину, спросила, показывая на стоявшую в отдалении Зорьку: