Второе дыхание - [104]

Ушла она от нас вроде бы ничего, успокоилась. Только, слышим, опять погуливать начала. А какой мужик такое стерпит! Выгнал ее Семен. Тут уж она и пошла, и закрутила!..

Девочка на коленях старухи вздрогнула во сне, плаксиво сморщила лицо и слабо застонала. Старуха подула ей в лобик, отгоняя кошмар, встала и отнесла в горницу.

— Девчушку-то как... Прижила она, что ли, с кем? — спросил Николай Васильевич, когда старуха вернулась.

— Да уж не знаю, как и сказать... Первое-то дите — от того командира — родилось у ее мертвенькое, говорила я вам. А эта от кого — уж и не знаю. Может, и от вашего же брата рыбака... Уж простите вы меня, и промежду вас тоже бывают всякие. Иной едет рыбу ловить, а иной только так... погулять, побаловаться да вина выпить.

Старик поднялся с табуретки. Стукая деревяшкой, ушел на лежанку за печь. Бабка Алена проводила его глазами, помедлила, видимо собираясь с мыслями, и продолжала:

— Уж пытались мы ее наставлять на ум, бились, бились, да так рукой и махнули.. О ту пору пошли разговоры про целину. Старик мой места себе не находит. Едем, слышь, хватит вожжаться с ей, она сама не маленькая! А я ему: куда, мол, ты, старый пес? Ведь туда молодых набирают, здоровых, а ты без ноги да без глаза, больной, кому ты там нужен?.. Нет вот, свое зарубил, долбит, как в сук: едем — да и только!..

Собраться нам — как голому подпоясаться. Взяли что с собой на дорогу и приехали в город Осмолинск...

— Акмолинск, наверно, — попробовал уточнить шофер.

— Вот и я говорю. Это теперь по-другому он называется, а прежде звался Осмолинск... В степи эти самые нас не пустили, остались мы в городе жить. Я-то хоть сытно, при столовой пристроилась, а деда мово не берут никуда, окромя как в сторожа...

С полгода мы прожили там. И опять получаем письмо. На этот раз уж сама она пишет. Дескать, пропадаю без вас, али приезжайте скорей, али петлю на себя надену...

Старик мой молчит. А у меня, как подумаю, что одна она там, сирота, сердце кровью обливается, ни спать, ни есть не могу.

Кое-как уговорила своего, вернулись. Приехали — видим: батюшки-светы! — дома одни голые стены. А уж себя она... на всю-то округу ославила. А что соседи порассказали — вроде и вспоминать-то стыдно. То найдут ее где на реке, пьяную в кустах без памяти, то где за сараем... Услышала я такое — господи ты мой, милостивец! Глаз никуда не могу показать, дома сижу целые дни, сижу и реву как дура...

Бабка Алена поднесла поочередно сморщенные пальцы к уголкам покрасневших глаз, будто вынула оттуда по соринке, затем громко высморкалась.

За окном послышались шаги. Скрипнули ступеньки крыльца, и в полуотворенную дверь просунулось мокрое, нахлестанное ветром лицо Полонского. Инженер глазами спрашивал, можно ли войти. Старуха без слов махнула ему рукой, приглашая.

Глубоко и сильно дыша, Полонский присел к столу. Оказалось, он «просто так, делал разминку» и пробежал до другой деревни и обратно расстояние в десять километров.

Я спросил старуху, как же они, зная за невесткой такое, соглашаются давать ночлег рыбакам. Бабка Алена взглянула на меня своими умными добрыми глазами.

— Первое-то время, как приехали из Осмолинска, правду сказать, опасались. Он ведь у меня, — старуха показала глазами за печку, на лежанку, — строгонек. Бывало, как вечер приходит — дом на запор, сноху под замок. И так до нескольких раз... Видим, нет, ничего ее не берет! Ведь и то сказать, она не маленькая. Ты ее к вечеру ждешь, а она как уметется днем — и ищи-свищи, приплетется только к петухам. И снова пьяней вина, на ногах не стоит... Да что говорить, разве укараулишь!

Случалось, и вожжами старик ее потчевал, пока в силе-то был, и это не помогло. Совсем отбилась от рук!., Раз как-то не вытерпел, вышел он из себя, кинулся на ее с топором: «Зарублю, кричит, суку!» А я тут рядом была. Так во мне сразу все и оборвалось, так книзу и покатилось. Батюшки, думаю, сейчас он ее порешит! Кинулась промеж их, хвать это за топор-то. «Что ты, кричу, отец! Опамятуйся. Христос с тобою!» А она эдак вот кофтенку-то на себе распахнула и грудь ему подставляет:. «На, слышь, убей, мне только легче станет...»

Старуха судорожно переглотнула, тронула пальцами под платком перехваченное сухой спазмой горло, заговорила тише, перегоревшим каким-то голосом:

— Две недели после этого он в постели лежал, старик-то, с сердцем было плохо. С той поры начал деньги копить. Уеду, говорит, я отсюда, пусть одна, без меня подыхает... Вычитал где-то в газете али уж кто рассказал ему, что есть в Белой Руссии колхоз один, «Рассвет» прозывается. И все-де в ем не как у нас, а вроде как по-другому. Работает каждый по силам, а получают, что кому хочется. Вот и удумал туда, и меня с собой тянет...

Нет, говорю, отец, будь там хоть рай земной, хоть царство небесное, а одну я ее не оставлю в беде, не дам человеку пропасть.

Осерчал он тогда на меня, шибко осерчал. «Ну, слышь, и пес с тобой, вы, говорит, как хотите, я в ваши поганые дела больше не стану ввязываться!»

Так вот все и свалилось на мою головушку. Сказать-то я вгорячах сказала, что, мол, не дам пропасть, а как ты не дашь, коли он, мужик, и то не смог с ней управиться?! Опять не сплю, опять не ем, от всякой еды отбило. Все думаю, как беде-то помочь. Схожу, бывало, к соседке, к Марье Евграфовне, пожалуюсь ей. Ну, посидим это вместе, поплачем, — а толку что от наших-то слез?..