Второе апреля - [15]

— Ага, — смеется тот. — Очень приятно, значит, у вас и «Столичная» есть для технических нужд... Сейчас сообразим стаканчики.

— Пейте сами, — говорю, — раз вы такая сволочь. А нам без металла зарез!

А завбазой обиделся.

— Вот какой у вас подход, товарищ Смирнов. По-хорошему я бы вам все сделал. А так, забирайте вашу водку — ничего не будет.

Я забрал — пусть хорошие люди выпьют — и ушел с этой поганой базы. Поздно мне учиться такому.

Звоню ему по делу через неделю. «Он занят, — отвечают. — На партбюро». И я себе вдруг представил, как он там встает и читает людям мораль: выполнение, семилетка, вперед. Очень живо себе представил. И меня прямо перевернуло. Доказать про него ничего не мог, но набить ему морду мне очень хотелось.

Как это получается? Рядом же с ним работают монтажники. Правильные люди. Друзья, товарищи и братья.

Работа пыльная и не денежная. На высоте. Если оттуда полетишь, то — «прощай, друг, вечная тебе память!». Жизнь цыганская — нынче здесь, завтра там. И все по доброй воле, все с открытым сердцем. А рядом существует вот такая мразь. Ведь существует.

Стал я пробивать все, что надо, в более высоких сферах. Там начальники были почему-то очень похожи друг на друга. Видно, какой-то главный начальник снабжения подбирал их по своему образу и подобию. Они были полные, но квадратные, со спокойными такими, властными лицами. Они носили длинные пальто с серыми каракулевыми воротниками и каракулевые ушанки с кожаным верхом. Они мне говорили:

— Не обобщайте. Давайте конкретно, что вам надо.

Потом большие начальники говорили: «Хорошо, я подскажу товарищам», а небольшие: «Хорошо, я дам команду». В общем, что мне требовалось — я как-то вырывал.

Но в принципе ничего не менялось. Только мне становилось хуже. Каждую ночь меня будило сердце. Проснусь, пососу валидола и уже до самого утра заснуть не могу. Лежу в темноте и сочиняю речи. Блестящие, надо вам сказать, речи, тонкие, остроумные, разящие наповал. Но, к сожалению, когда приходило время их произносить, получалось гораздо хуже, просто плохо получалось. В кабинетах я терялся перед толстозадым спокойствием и просто кричал разные лозунги. А лучшие свои сарказмы вспоминал потом, уже на обратном пути. Склероз!

Словом, я не победил. И ушел на пенсию. Монтажники прекрасно меня проводили. Подарили палехскую шкатулку «Иван-дурак и царь-девица». И еще серебряный кубок из магазина «Спорттовары», прямо как какому-нибудь многоборцу. И говорили прекрасные теплые речи, которые-простите мою самонадеянность — показались мне в общем искренними. Кажется, в самом деле они мне отвечали взаимностью...

... Часа полтора мы со Смирновым просидели в красном уголке. Потом нас спугнули ребята, притащившие еще два плаката: «Тов. Баландин! Комсомольский штаб предупреждает...» и «Тов. Баландин! Наше терпение лопнуло!» На другой день мы долго гуляли у речки, разговаривали — вернее, Смирнов рассказывал. Потом я побывал у него в гостях на временной поселковой квартире {пустая комната, на полу гора книг, хороший приемник «ВЭФ» и походная кровать, к стене пришпилена открытка. — Ренуар «Актриса Самари»), Потом мы встречались еще раз двадцать — то на площадке, то в конторе «Энергомонтажа», то в столовой. И он каждый раз что-нибудь вспоминал.

Старые монтажники тоже рассказали мне много интересного — как он в 42-м году за два месяца смонтировал котел на Урале, и как он в 29-м году переспорил всемирную фирму «Бабкок-Вилкокс», и сколько героев и лауреатов он выучил. Но, честно говоря, все эти героические факты ничего не могли прибавить к тому, что я уже понял о Смирнове. Пусть опять говорит он.

— Ах, пенсия, пенсия. Какие дубы она валила. Война не могла, самая адовая работа не могла, а пенсия — рраз, и все!

Это легко понять. Что значит мастеру — если он в самом деле мастер — оставить работу? Это то же самое, что аэроплану остановиться в воздухе. Рухнет аэроплан.

(Вы только это не от себя пишите, ссылайтесь на меня. Не сердите пенсионеров.) Так вот, очутился я на пенсии. Что делать? Я решил не отдаваться на самотек. И пошел к опытному пенсионеру Мише Фадееву. Это мой старый товарищ. Мы с ним вместе лет тридцать работали, и ордена Ленина по одному Указу получили, и в ополчение в сорок первом году в одном взводе ушли.

И я пошел к Мише, чтобы почерпнуть у него передовой опыт в новом для меня деле. Но ничего путного я не узнал. Миша только вздыхал и расспрашивал, что там за щенок работает на его месте. И немножко расстроился, когда я сказал, что щенок ничего, справляется.

А потом Миша долго читал мне стихи собственного сочинения. Поэму «За серп и за молот сражаясь». Там что-то такое рифмуется «отчизна-мать» и «побеждать». Совсем неважные стишки. И это мне было особенно грустно, потому что всегда все, что делал Миша, было наивысшего класса.

Что же было дальше? Пришлось жить по собственной программе. Оказалось — жить можно. Я записался в две библиотеки и еще накупил тысячи на полторы художественной литературы. Мы не из тех пенсионеров, которые ничего, кроме своей сберкнижки, не читают. Купил новый аккордеон (старый тогда украли) и каждый два часа играл по слуху «Турецкий марш» Моцарта. На охоту ездил, пока был сезон. Наташа была очень довольна. А в августе пятьдесят седьмого года Московский всемирный фестиваль молодежи.