Вторая Государственная дума. Политическая конфронтация с властью. 20 февраля – 2 июня 1907 г. - [9]

Повеление Государя, шедшее вразрез с тем, что собирался делать Столыпин, не первый и не последний пример той роковой роли, которую играл Государь в его неудаче. Письмо очевидно кем-то подсказано; оно не соответствует слогу Государевых писем. Но это не важно. Столыпин предписание все же исполнил, несмотря на свои личные взгляды и заявления.

Мера 19 августа оказалась единственным изменением, которое Столыпин внес в закон об «исключительных положениях». Оно еще увеличило число смертных казней. В 1906 году люди еще не одичали, как теперь, и казни волновали. Помню впечатление от ежедневных газетных сообщений, что столько-то смертных приговоров там-то «приведено в исполнение». Правда, ко всему можно привыкнуть; сила впечатления даже обратно пропорциональна количеству. Одно мертвое тело на нервы действует больше, чем тысяча трупов на поле сражения. Говорят, Сталин остроумно сказал: «Один труп – это трагедия; а миллионы трупов – это статистика».

А что сказать про более мягкие, но столь же произвольные меры – про аресты, обыски, увольнения с должности, ссылки в определенные местности и т. п.? Они даже не отмечались в газетах. Они были нормою жизни. А как учесть, сколько на почве законного произвола происходило и беззаконий, которые оставались нераскрытыми и безнаказанными? Сколько побоев, истязаний и пыток в местах заключения? Невозможность такие случаи проверить благоприятствовала преувеличениям и прямым небылицам. Но понятно, какие чувства подобные приемы управления порождали в тех, кто им подвергался или хотя бы только в их существование верил.

Столыпин мог, даже не изменяя закона, по крайней мере, дать своим подчиненным инструкции применять закон сообразно духу времени. Правовой режим, который он хотел ввести, его обязывал к тому. Таких инструкций, однако, дано не было. Когда теперь опубликованы документы этой эпохи, можно увидеть, что скорее было обратное. Так, 15 сентября 1906 года Столыпин разослал руководящий циркуляр губернаторам за подписью своей и Трусевича. Он показателен.

В нем он напоминал, что окончательно введен новый государственный строй. «Надлежит признать, – говорит циркуляр, – что правительство твердо стоит на почве непоколебимого желания проводить намеченные Высочайшей волей реформы и т. д.». Казалось бы, что если это так, то все приемы управления, в том числе и по борьбе с революцией, должны были соответствовать принципам проводимой реформы. Должно бы было всем указать, что борьба с революцией не избавляет органы власти от обязанности и в этой борьбе законов не нарушать и беззаконий с их стороны не оправдывает. Это было бы тем новым словом, которое могло бы повлиять на административные привычки полиции. Вместо этого Столыпин им разъясняет, что с установлением нового строя «правительство ставит своим величайшим долгом во что бы то ни стало охранять общество от преступных посягательств». Это трафаретная формула, соответствующая старой идеологии власти. Когда она повторяется без оговорок, органы власти, привыкшие улавливать «волю начальства», не могли не вывести заключения: несмотря на новый строй, борьба с революцией ведется на прежних началах. Так и говорил циркуляр: «Не малодушием и компромиссами должны бороться слуги Государевы с крамолой, а энергией, твердостью и действительной решимостью за престол и благо России принести в жертву все свои интересы». Именно эти слова всегда до сих пор говорились. Столыпин как будто хотел ими напомнить, что в этом отношении «новый порядок не изменил ничего».

Отголоском «новых времен» явилась только немыслимая при старом порядке рекомендация губернаторам наряду с «местными коронными органами» пользоваться услугами и общественности, т. е. «частных лиц, сочувствующих борьбе с революцией», и «на первом месте патриотических и монархических обществ, образовавшихся в очень многих местностях Империи». Циркуляр советует «губернаторам принимать меры нравственного влияния к объединению и дисциплинированию организаций таких групп путем примирения и на почве устранения программных крайностей». Пикантность этого совета, между прочим, в том, что главной целью этих рекомендуемых организаций являлась борьба с тем новым строем, который Столыпин собирался вводить. Привлечение чисто «партийных» организаций к борьбе за порядок, превращение их донесений в «агентурный источник» было поощрением того разложения государственной власти, с которым Столыпин позднее не справился и которое Монархию погубило. Он сам подчинял «коронные органы государства» влиянию этих «безответственных организаций».

Но в репрессивной политике Столыпина оказалось нечто еще гораздо более недопустимое и несовместимое с «правовым государством», о чем мы полностью узнали только позднее. Я имею в виду его отношение к «провокации».

Это слишком широкое слово. Апологеты «внутренней агентуры» на это справедливо указывали. Такая агентура нечто другое, чем провокация; морально ею можно гнушаться, но она не провокация. «Провокация» вообще не нужна государству; она – злоупотребление его отдельных агентов. Им легче раскрывать преступления, созданные ими самими, чем те, в которых они не участвовали. При чистой провокации само государство бывает обмануто. Провокатор якобы ограждает от зла, которое сам же устроил. Когда раскрылось дело Азефа, Столыпин и его изобразил только «агентом». Он сказал в своей речи шутливую фразу, которая привела в восторг 3-ю Думу: «нельзя правительству ставить в вину непорядки по революции». Дума тогда удовлетворилась его объяснением. Азеф оказался перед нею оправдан; осужден был один Лопухин, который его роль обнаружил. Но так легко на это смотреть невозможно.